Первый арест. Возвращение в Бухарест

Когда Неллу увидел, что Старик с удовольствием слушает кукушку, он тоже принялся считать вместе со всеми года, которые она нам пророчила: «Ку-ку!.. Ку-ку!..» Потом Раду обратился к кукушке с просьбой прокуковать еще раз ровно через час, чтобы мы не затянули летучку, и принялся докладывать план предстоящей массовки.

Она была задумана как дискуссия о Советском Союзе — каждый выступающий должен рассказать, как относится к первому пролетарскому государству какой-нибудь класс или политическая партия. И это будет уже не только дискуссия, но и замечательная игра, в которой каждый оратор должен стараться сыграть как можно лучше свою роль.

— Кто выступает от рабочих? — спросил Старик.

— Рабочий у нас настоящий, — сказал Раду и показал на Станку, который учился на юридическом и одновременно работал в гараже.

— А кто будет капиталистом?

— И капиталист у нас настоящий, — сказал Раду и с такой гордостью указал на Пауля, высоченного светловолосого и светлоглазого парня в оленьих шортах, как будто только благодаря ему тот был сыном богатого дельца из Ботошань. Все знали, что еще года два тому назад Пауль был далек от нас. Случилось так, что его близкие друзья, приехавшие с ним вместе в Бухарест учиться, понемногу втянулись в движение, и добродушному наследнику ботошанского дельца, который больше всего на свете любил дружное, веселое общество, ничего не оставалось, как объявить себя «сочувствующим», чтобы не расстраивать компанию. Его долго не принимали всерьез, а в конце концов действительно втянули «за компанию» в работу, от которой пришел бы в неописуемый ужас папаша-капиталист. Пауль был очень славный парень, очень красивый и очень робкий и скромный, он был убежден, что все умнее его. Чувствуя себя в центре внимания, он теперь выпрямился, подтянул свой новенький ремень и сказал: «Братцы, я согласен». Он всегда говорил «братцы» и всегда соглашался.

Все шло замечательно на лесной поляне среди травы, мхов и лишайников, среди щебета птиц и жужжания ос. Раду излагал тезисы выступлений, Неллу придирался к каждому слову, и в конце концов выяснилось, что все хорошо, но вот никто не хочет излагать точку зрения социал-демократов. «Кто будет английским лейбористом?» — спрашивал Раду в третий раз. Все молчали. «Послушай, Петре, ты, кажется, знаток английской политики?» — «Знаток? Да я доктор в вопросах английской политики!» — скромно отвечал Петре. «Вот и хорошо — ты будешь лейбористом». — «Почему именно я должен быть лейбористом? А нельзя ли обойтись без лейбориста?» — «Ни в коем случае, — кипятился Неллу. — Главная опасность теперь — оппортунисты, соглашатели. Разве вы не читали последнюю антисоветскую речь этого мерзавца Сноудена?» «Ребята, кто хочет изложить точку зрения этого мерзавца Сноудена?» — надрывался Раду. Никто не хотел излагать точку зрения этого мерзавца Сноудена, и Раду взял его роль на себя. Я не сомневался, что так и будет: когда дело не клеилось, когда кто-нибудь не выполнял задания, Раду делал все сам.

Пока мы заседали, все время слышались громкие и веселые голоса остальных ребят. «Ау-ау!» — протяжно звал чей-то певучий голос. «О-ля!.. И-ля!» — по-тирольски вторил ему кто-то вдали, и звонкие отклики отдавались и замирали в дальней чаще. Они там резвились вовсю, но мы тоже не скучали. Нас собралось человек десять на зеленой пахучей поляне, и все десять были членами движения, и мы готовы были драться за него со всем светом — какая уж тут могла быть скука? И вот так мы заседали на поляне, и каждый из нас, десяти, готовился выступить на массовке, которая могла закончиться большими неприятностями. Но никто не унывал, потому что мы, все десять, ни во что не ставили пресную житейскую мудрость, повелевающую заботиться только о собственном благополучии. Мы все верили в свободу и в право каждого человека на счастье, и жизнь лежала перед нами почти нетронутая, и мы верили в ее будущее обновление и были уже сейчас счастливы так, как может быть счастлива только юность, еще не верящая в старость, только мечта, еще не раздавленная грубой действительностью.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Это было в мае тридцать четвертого года в бухарестском лесу Баняса, а теперь, в августе сорок четвертого, я ехал в Бухарест в машине Красной Армии, я и сам был солдатом этой армии, которая гнала гитлеровцев с румынской земли, и рядом со мной сидел человек, уверяющий, что он знает всех тех, о ком я вспоминал. Я всматривался в теплую мглу с мелькающими в ней неясными очертаниями придорожных кустов и продолжал видеть милые, хорошо знакомые лица.

Сейчас они выглядят иначе, думал я. Они, конечно, постарели. Хорошо, если только постарели. С тех пор как я покинул Бухарест, много воды утекло. Многое случилось в Бухаресте в годы, когда меня там не было: железногвардейское восстание, Антонеску, гитлеровцы, война. Многое могло произойти. Особенно с Неллу — он был таким несдержанным. А Дим? Никого на свете не боялся Дим — где-то он теперь? Потом Раду, Флориан, Алеша, Долфи — интересно, терзается ли еще Долфи сомнениями по любому поводу?