Первый арест. Возвращение в Бухарест

Наша машина продолжала вгрызаться в ночь. Темное небо и темная степь были безмолвны, только гул нашего мотора отдавался громовым эхом где-то вдали от шоссе. Минуты тянулись томительно медленно, и мысли мои кружились и путались. И казалось, что прошлое стоит уже не сзади меня, а впереди. Какая странная и беспокойная ночь. Я возвращаюсь назад, к прошлому? Временные линии скрестились сегодня? А что такое время? Почему сейчас, а не раньше или позже? Время проходит, но что-то остается. Что осталось во мне от прошлого? Что я чувствую сейчас и что во мне отдается лишь как далекое эхо воспоминаний?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Да, нас предали тогда, но узнали мы об этом не сразу. Первые три недели после массовки прошли спокойно. Для меня и они были странными и беспокойными, потому что я не мог забыть девушку в зеленом платье. Я теперь знал, что ее зовут Анка Бабеш, знал, откуда она родом, где живет, на каком факультете учится. Только одного я не знал: нужно ли мне думать о ней или лучше забыть…

Повседневная жизнь шла своим чередом, и днем я забывал о ней… Стояла жаркая весна, буйно цвела сирень, но бухарестские улицы пахли растопленным асфальтом, оглушали автомобильными гудками, скрежетали трамвайными колесами, звенели громкими и горестными криками разносчиков. Я-у-у-рт! Спана-ак![16] Магазин СОРА! ВСЕ ТОВАРЫ СТОЯТ ПЯТЬ ЛЕЙ! СПЕШИТЕ. ВСЕ МОЖНО КУПИТЬ ЗА ПЯТЬ ЛЕЙ. Нет, я не спешил в СОРУ. И ничего не покупал за пять лей. Пяти лей у меня как раз и не было.

Мне нужно было успеть за день сделать тысячу дел. Написать статью о новом законе об адвокатах. Доказать, что никакого перепроизводства дипломников нет, а есть жирные и богатые мэтры, которые хотят решить проблему интеллигенции примерно так же, как американские капиталисты разрешают вопрос о перепроизводстве кофе, — но студенческая молодежь не даст себя утопить. Собрать деньги на «Studenţimea nouă», где статья будет напечатана. Найти безопасную квартиру для очередного заседания «студенческого ресорта». Потом — кружок по изучению политэкономии, явки, семинары. И экзамены на носу, а у меня задолженность еще за прошлую сессию. А тут еще надо обедать, — значит, надо найти товарища, с которым можно разделить обед в столовке, — целый обед разрешали себе в общежитии только буржуа и сверхаккуратные зубрилы, у которых все заранее рассчитано, — такие, как Бранкович.

Ни одной минуты у меня не было свободной. И потом — Неллу, который считал своей первейшей обязанностью всех проверять. Однажды мы с Виктором расклеивали листовки на дверях университета. Был второй час ночи, на улицах ни души, вдруг из-за церкви Еней показалась фигура человека, торопливо направляющегося прямо к нам. «Надо сматываться», — сказал Виктор, поспешно запихивая мокрую кисть в мой карман. И тут мы увидели, что напугавший нас тип был Неллу. Виктор мне потом сказал, что он чуть не упал в обморок от удивления. А Неллу прошел мимо, не останавливаясь, как будто никогда в глаза нас не видел. Он проверял, как мы расклеили листовки.

«Ресорт» заседал по два раза в неделю. Дим доказывал, что мы не должны заниматься платой за учение, драконовскими правилами экзаменационной сессии и тому подобной чепухой. Университет не завод, студенты из деревень сплошь поповские сынки, а городские еще хуже, все они бакалейщики и мануфактуристы; к черту, он заявляет, что не желает тратить время на защиту интересов классово чуждых элементов, и требует немедленного перевода в рабочую ячейку. Раду говорил, что Дим типичный анархист и авантюрист — ему даже его жалко немножко, — как он не понимает, что среди студентов есть много бедняков и за них стоит бороться? Неллу призывал всех к порядку и кричал, что подобные разговоры чистейший оппортунизм. Остальным членам «ресорта» редко удавалось вставить слово.

В те дни стало известно, что апелляция железнодорожников Гривицы будет рассматриваться у черта на куличках, в помещичьем городе Крайова, и нужно постараться, чтобы студенческие массы тоже узнали об этом процессе. Дим немедленно согласился вести эту кампанию — он сделает еще одну попытку расшевелить буржуйских сынков.

Через два дня он спрятался с вечера в уборной юридического факультета, имея при себе фонарик и ведро черной краски. Наутро, когда студенты и преподаватели пришли на лекции, они остановились как вкопанные: на белых стенах аудиторий красовались огромные надписи, сделанные черной несмывающейся краской: «Долой фашизм!», «Вырвем героев Гривицы из лап классово-буржуазного суда!» и тому подобное. Разразился скандал. Студенты, не только фашисты, чертыхались, — это же варварство, так испортить стены и вообще. В деканате все посходили с ума, вызвали полицейских, и они два дня разгуливали по зданию, перечитывали надписи и мрачно сплевывали себе под ноги, не зная, что, собственно, предпринять.