Первый арест. Возвращение в Бухарест

После этого я остерегался даже близко подходить к девушке в зеленом платье, носился как угорелый по лесу, выполняя все поручения Неллу, и случайно стал свидетелем того, как Виктор с самым деловитым видом приставал к рыжей коротышке Тамаре. «Убери руки, — сказала она, — или ты уже окончательно порвал с Сандой? Правда?» Виктор сказал: «Нет, неправда, но все это неважно — мы ведь только один раз молоды и вообще…» В двадцати шагах от Виктора и Тамары под опаленным грозой деревцом сидели Флориан с Сандой. Он пытался ее обнять, но Санда его оттолкнула и грозно спросила, что все это значит — почему он вдруг полез к ней целоваться? Флориан страшно сконфузился и начал лопотать, что ему бы хотелось испытать все фазы любви, поцелуй — это всего-навсего первая фаза, но если ей приятно целоваться только с Виктором, он больше не будет приставать, пусть она его извинит. Санда истерически рассмеялась: вот еще глупости — она может целоваться с любым товарищем, подумаешь, какая важность, ей просто теперь не хочется. Флориан сказал, что она говорит странные вещи, она ведь сознательная девушка, член МОПРа и все такое. «Господи, конечно, я сознательная, приходи ко мне вечером. В конце концов, Виктор товарищ и ты товарищ, — может быть, мне и с тобой захочется целоваться», — сказала она и разревелась.

После этого я уж совсем не знал, что думать. Кажется, прав Виктор — все это сплошное мещанство, самообман и вообще. Возможно, что прав и Неллу — лучше совсем не знаться с девушками, если ты намерен вести разумную жизнь и заниматься стоящим делом.

Нас было человек десять тех, кто готовились выступить на массовке, и, пока все остальные продолжали веселиться в лесу, мы нашли уединенную лужайку, где стояло несколько искривленных берез с ободранной корой, расселись как попало и занялись сходкой. В последнюю минуту на поляне появился человек в пальто и теплой шапке. Я остолбенел, узнав больного из двадцать второй комнаты. Этот парень, который был смертельно болен, притащился сюда. Этот парень, который еле стоял на ногах, смотрел на нас смущенный, но все же веселый и довольный. «Я почти здоров, — сказал он, — доктор разрешил мне посидеть в садике, но в лесу ведь полезнее, чем в садике». — «А какая у тебя температура, Ботя?» — спросил Раду. «Почти нормальная — тридцать семь и шесть. Утром, правда, снова показалась кровь, а в общем я почти здоров».

Нашу летучку открыл Раду. Он вел ее строго и деловито, но в его маленьких блестящих глазках затаилось веселье. Впервые в жизни заседали мы не в какой-нибудь тесной, плохо освещенной комнатушке, где надо прислушиваться к каждому тревожному шороху за стеной. Здесь, на лесной поляне, было столько простора, света, столько безобидных и радостных звуков, что мы забыли о тревоге, говорили во весь голос, аплодировали и хохотали, пока над нашими головами неожиданно что-то не зашумело и не затрещало. Все подняли головы и услышали, как в верхушках деревьев раздалось громкое и гулкое «Ку-ку!». «Это кукушка, кукушка!» — закричали все. «Чего она хочет?» — спросил Неллу. «Она отсчитывает, сколько нам осталось жить», — сказал Раду. «О, это типично мещанское суеверие», — сказал Неллу и приготовился разъяснить нам вред суеверий, но тут на поляне неожиданно появился Старик. Он шел к нам и, услыхав кукушку, остановился, поднял голову, и у него сразу сделалось какое-то бессмысленно счастливое лицо.

Настоящее имя Старика было Леон, а так как он вел партийную работу не только среди студентов, но и у текстильщиков, металлистов, железнодорожников, у него были еще и другие партийные клички и другие имена. К нам Старик приходил от подпольного горкома партии, и, когда он участвовал в заседаниях комитета революционных студентов Бухареста, который назывался «студенческий ресорт», он был такой же, как мы все, и студенческие нужды были и его собственными нуждами. Иногда он приходил к нам в общежитие, обедал в студенческой столовке и даже оставался ночевать, и тогда каждый из нас охотно делил с ним свою койку; а когда он узнавал, что у кого-нибудь из нас нет денег на обед, то охотно отдавал половину своего обеда. Он был такой же, как мы все, наши нужды были и его нуждами, но, в отличие от многих из нас, он никогда не унывал, любил шутить и смеяться, любил Начинать любую записку с обращения: «Уважаемый сэр и дорогой министр!» — и, прощаясь, пожимать всем руку и говорить: «Будь здоров, комиссар Петров!» Все это нам очень нравилось, и мы тоже обращались к нему в стиле английского парламента, поверяли ему свои личные тайны и просили совета во всех своих делах. Мы верили каждому его слову больше, чем самим себе, верили в ум, честность и бескорыстие профессионального революционера, верили опыту Старика, которому было от роду двадцать пять лет. Из них пять он провел в тюрьме…