Первый день – последний день творенья

Мы разошлись по различным концам лодки, поделив три удочки, швырнули в воду вместо привады банку с протухшими червями и стали ждать. Время было послеобеденное, не позднее. Но день казался сумеречным, неопределенного, серого цвета, от которого можно было ожидать и солнца и дождя. Скорее дождя. И он начался без ветра и грома, мелкобрызжущий, то исчезающий, то приходящий, с осторожным шорохом по камышам.

В такой момент у меня и клюнуло. Еще точнее, вода как-то мгновенно, без всякой моральной подготовки проглотила поплавок, и я не успел ничего рассмотреть. Мы сидели с Юркой спиной к спине, накрывшись сверху плащ-палаткой. Шея и плечи у меня были мокрыми. Увидев белую, косо уходящую вглубь лесу, я отшвырнул дождевик и полез к удочке:

– Юрка, у меня, кажется…

Я потянул удилище быстро на себя, и вдруг что-то сильное и быстрое зигзагом понесло лесу вдоль борта лодки. Совершенно механически, еще не сообразив всего, я рванул снасть сильней и чуть не опрокинулся, когда она оборвалась. На воду медленно и неторопливо всплыл огромный послушный лещ, шевельнул плавниками и отправился в камыши, унося с собой обрывок лесы с беспомощным красным поплавком.

– Ах, Юрка! – сказал я, вцепляясь в борт руками, отчаянно и жалко. – Ах, Юрка…

Юрка сидел все так же, не успев даже двинуться или сказать слово. И вдруг он ахнул и схватился за свою удочку. Поплавок так же неуловимо, в единый миг исчез, словно его и не было, а леса пошла писать на воде линии. Юрка трясущимися руками, вытаращив от натуги глаза, тянул на себя удочку, точно тащил на аркане молодого быка, и прямо на воду лег задохнувшийся лещ, широкий, как алюминиевый поднос. Лещ лежал перед нами в двух метрах, а в руках у Юрки болтался оборванный конец удочки.

– Зубры!.. – простонал Юрка, и, почти плача и бормоча, он колошматил удилищем по воде, никак не попадая по рыбе. – Зубры… Акулы… Носороги! Киты проклятые!..

Удилище переломилось, но еще раньше (может, он и плавал ка кое-то мгновение) нырнул, уходя навсегда, лещ. Юрка со всей силы швырнул ему вдогонку обломок удилища и начал трясти мокрую скамейку.

– Ведь не поверят!.. Никто никогда не поверит!..

Он вдруг онемел. Сразу. Мгновенно. Точно ему заткнули рот. Глазами лунатика он смотрел куда-то за мою спину и тихо мычал, производя странные движения руками. Я оглянулся. Наша последняя удочка уплывала в озеро, уносимая невидимой рыбой. Мы одновременно поймали удилище, и, волоча руками живую стремительную лесу, Юрка бормотал, точно пьяный:

– Уйди… Уйди, ты упустишь… Я сам, все сам…

Уже мы видели широкий, просвечивающий белым пятном через воду лещиный бок, уже заносили неповоротливый подсачек под усталую послушную рыбу, когда она отчаянно из последних сил взорвала воду и поплыла прочь, оставив на крючке кусок красной в крови губы.

– Ах, акула! – Юрка, не помня себя, полез руками, а потом головой в воду, он кричал, задыхаясь: – Ну, пусти, я догоню! Я же ее догоню, я ее за жабры.

Мы сели молча на скользкие лавочки, тяжело дыша и озираясь. Давно уже густо сеял по воде, с шипеньем ударяя в дрожащие камыши, дождик, и мы были совсем мокрые. Мы сидели, не прячась от него, и неподвижно глядели в булькающее озеро, не в силах представить, что это, которое нельзя назвать – странное, чудовищное, несправедливое и волшебное, – кончилось и ничего нельзя ни исправить, ни передумать, ни вернуть.

А мы еще чувствовали, еще жили яростно взбесившейся огромной рыбой на конце капроновой нити и близко около рук плавающим драгоценным живым серебром.

У нас не было ни рыбы, ни удочек. Мы, наверное, сидели так долго, потому что затих дождь. Юрка вдруг сбил ногой консервную банку с червями в воду и сел на весла. Подплывая к стоянке, он сказал:

– Не рассказывай нашим об этом… Не надо. – Он прерывисто вздохнул, глубоко и медленно, как вздыхают маленькие ребята после того, как они кончили плакать. Жалобно посмотрел мне в глаза и добавил: – Такое бывает раз, может, в жизни. И никто не поверит. Просто не поверят, и все. Зачем уж тут рассказывать.

* * *

– Вот маленькая речка около Свапуши. По ней до озерца, видишь, и оттуда всего километр до другого озерца. Таким образом мы будем в Волго-Верховье.

– Почему же до этого пути не додумались другие?

– Другие не додумались, а мы додумались! Что, испугался, что ли?

Я стыдливо замолчал. К истокам Волги вел всего один известный путь: много километров от Свапуши лесом. Надо было на кого-то оставлять лодку, вещи и…

– Мне надоело сидеть и сидеть, – сказала Валька, хотя мы только и делаем, что ходим и ходим.

Мы представили, как первые (подчеркиваю – первые!) откроем новый путь на Волгу и первые (подчеркиваю – первые!) пройдем по нему. На парусах при попутном ветре мы влетели в Свапушу, миновали ее и стали отыскивать устье безымянной речонки, должной привести нас к цели. Две байдарки, подобно нашей, копошились средь осоки и высокой травы.

– Здесь начало речки?

– Ага, – ответили нам. – И здесь же конец!

Байдарки пятились задом, выбираясь из липучих трав, на борту одной было начертано: «Только вперед!»

– Мы к истокам, – заявили мы жизнерадостно.