Первый класс

Клим Зиновьевич знал этого подонка с четырнадцати лет и прекрасно видел, что он нагло лжет: никого он ни о чем не спрашивал и спрашивать не собирался. Труда это ему не составило бы никакого, а просьбу Клима Зиновьевича он упорно оставлял без внимания по целому ряду причин. Во-первых, он был из тех людей, которые скорее вскроют себе вены, чем окажут кому-нибудь бескорыстную помощь. Во-вторых, мастер Егоров наверняка побаивался конкуренции со стороны обладателя университетского диплома и вовсе не стремился со временем снова попасть в подчинение к своему бывшему учителю. И наконец, его упорное нежелание выполнить пустячную просьбу Клима Зиновьевича было отчасти продиктовано обыкновенной местью вчерашнего двоечника своему строгому и требовательному преподавателю.

Заявление мастера о том, что химику с высшим образованием на заводе виноградных вин нет лучшего применения, чем должность подсобника, день-деньской выставляющего на ленту конвейера пустые бутылки, не выдерживало критики. Ни один руководитель, будь то начальник производства или заведующий отделом кадров, такого бы не сказал. Климу Зиновьевичу вдруг подумалось, что ни один нормальный, грамотный руководитель не стал бы держать его в подсобниках, не имея на то веских причин. И что же это, интересно знать, за причины? Клим Голубев — не пьяница, не дебошир. Не судим, на работу никогда не опаздывал, прогулов и приводов в милицию не имеет, к обязанностям своим относится ответственно. Так в чем же тогда дело? А дело, дорогие товарищи, в том, что начальству на него кто-то наговаривает, иначе оно, начальство, давно подыскало бы для Клима Зиновьевича должность, соответствующую его образованию и способностям, — должность, на которой он действительно мог бы приносить заводу ощутимую пользу. А к кому руководство предприятия обращается в первую очередь, когда хочет получить информацию о простом работяге? Ясно, к начальнику цеха, который в свою очередь переадресовывает вопрос сменному мастеру — то есть Егорову. И от того, что ответит мастер, зависит решение начальства — выдвигать подсобника Голубева на руководящий пост или не выдвигать. А поскольку Клима Зиновьевича до сих пор никуда не выдвинули, можно себе представить, чего на самом деле наплел о нем этот мордатый ублюдок…

— Что ж, спасибо за хлопоты, — сказал Клим Зиновьевич. — Извините за беспокойство.

— Да какое там беспокойство! — благодушно отмахнулся Егоров. — Не горюй, Зиновьич. Глядишь, со временем и подыщем тебе что-нибудь подходящее. И потом, сам подумай — ну на кой хрен тебе сдалась эта должность? Ради денег, что ли? Так ты ж теперь мужик одинокий, сам себе голова, на кой тебе лишние бабки? Я тебе, если честно, завидую. Работа — не бей лежачего, ответственности никакой, начальство тебя не трогает, а теперь еще и дома никто мозги не клюет. Это ж не жизнь, а праздник! Тебя нынче и не узнаешь — размордел, повеселел… Не подскажешь, как бы это и мне так устроиться? Может, грибочками поделишься?

Клим Зиновьевич внутренне содрогнулся. До сих пор все, что он слышал от окружающих по поводу смерти жены и дочери, ограничивалось соболезнованиями и сетованиями на превратности жизни. И вот — пожалуйста! То, что сейчас сказал Егоров, являлось шуткой только по форме. На деле же это были вполне конкретные подозрения, и оставалось только гадать, скольким еще людям этот мерзавец успел их высказать — уже безо всяких шуток, на полном серьезе и со свойственной ему крикливой напористостью.

— Зря вы так, Антон Владимирович, — с печальным укором произнес Голубев. — Не надо так говорить. Не ровен час, беду накличете.

— Да ладно тебе, Зиновьич, я ж пошутил! Ну, давай по местам, сейчас звонок дадут!

Задержавшись за разговором с мастером, Клим Зиновьевич занял свое рабочее место одновременно со звонком. Лента конвейера дернулась и пришла в движение. Голубев вскрыл первый в этот день картонный ящик и начал сноровисто выставлять на нее бутылки. Рабочий день, как обычно, начался под мелодичный перезвон пустой стеклотары и мягкий рокот направляющих роликов. Руки Клима Зиновьевича двигались механически, бесконечное множество раз повторяя одни и те же нехитрые, монотонные движения, а мысли были далеко отсюда и текли безостановочно и плавно, как лента конвейера. Миниатюрный конвертик из вощеной бумаги лежал в кармане его комбинезона, но сегодня Голубев не торопился вставить в револьвер судьбы новый боевой патрон. На работу он ехал с твердым намерением поднести миру столичных толстосумов очередной сюрприз. Однако беседа с Егоровым заставила его пересмотреть планы.

Мелкий пакостник и лжец, Егоров судил о людях по себе, видел в них только плохое и в каждом людском поступке искал корыстный умысел или, на худой конец, очередное доказательство чужой глупости. Составленное подобным образом мнение Антона Егорова о том или ином человеке зачастую оказывалось ошибочным, но в данном конкретном случае он, сам того не подозревая, приблизился к истине на опасно малое расстояние.