Первый миг свободы

Я ничего не знал о встрече премьеров Америки, Англии и Советского Союза, собравшихся в Потсдаме, чтобы решить послевоенные судьбы Германии, а если б и знал, вряд ли это меня заинтересовало бы: Германия побеждена, теперь ее уничтожат, мы всю жизнь проведем в плену, и я примирился с такой участью. Пробраться к американцам мне не удалось. Три ночи мы с моим другом бродили по лесам, пытаясь пробиться на запад, на юг и, наконец, на север. На третий день мой друг, ефрейтор, попался полевым жандармам генерала Шернера, который отдал приказ продолжать борьбу, и жандармы повесили его как дезертира на первом же суку. Я видел это издалека, с вершины холма, но ничем не мог ему помочь. Мы пошли с ним двумя разными дорогами, чтобы разведать путь. Вскоре после этого меня задержал русский патруль, и я попал в многотысячную колонну, медленно тянувшуюся на восток, и я тоже поплелся на восток и спрашивал себя, не лучше ли скорая смерть в петле, чем ужасы плена. Я плелся на восток, и постепенно все вопросы умерли во мне, и я больше ни о чем не думал.

Сверкала голубая вода, вдалеке прыгали тени — не дельфины ли? Я туда не смотрел, но видел это. Я лежал с товарищами на палубе, ни о чем не думал и слушал вальсы: «Голубой Дунай», и «Вена, Вена, лишь ты одна», и «Это ты, мое щедрое счастье». Я слышал чересчур громкие голоса певцов и певиц, они прерывались всегда на одном и том же месте: вероятно, на пластинке была царапина, — я слушал их, как плеск волн и свист ветра, и не думал о том, для чего капитан заводит пластинки с венскими вальсами: хочет доставить нам удовольствие или помучить воспоминаниями об ушедших днях? Я не думал ни о чем, я лежал в полусне. Почти полтора месяца мы ютились в товарном поезде, по двадцать четыре человека в вагоне, и катили на юго-восток, а сейчас мы лежали на палубе парохода, опьяненные морским воздухом, солнечным теплом и блаженным чувством сытости. Во время путешествия по железной дороге я все время страшно хотел есть, но теперь я был сыт. Я съел хлеб и рыбу: треть буханки хлеба, большой кусок вяленой рыбы и десять кусков сахару; хотя нас предупредили, что этого пайка нам должно хватить до лагеря, мне, как и всем остальным, было плевать на это. Я растянулся на палубе и съел весь свой хлеб, всю рыбу и весь сахар, запил водой, вдохнул морского воздуха, и вот теперь я был сыт и словно пьян, а пароход плыл по Черному морю. «В волнах вальса кружусь и кружусь», — пел женский голос с фок-мачты. Небо сияло чистейшей синевой. Далеко в море сверкали быстрые тени дельфинов.

Мне кажется, мы плыли так два дня и две ночи, точно сказать не могу: все это время продремал. Я не помню, как назывался пароход, и как выглядел капитан, и каким образом мы погрузились на борт. Помню только, что уже на борту возник спор между капитаном и начальником конвоя, кажется, по поводу того, где нам находиться — на палубе или в трюме; помню, что потом мы растянулись на досках палубы и съели весь свой паек. Потом заиграли вальсы, и мир, заключенный между небом и морем, начали застилать сумерки, и я помню только то, что было, когда мы приблизились к земле.

Я вспоминаю, как кто-то закричал: «Земля!» Я слышал крик, но продолжал лежать, и мне кажется, я не видел, как земля подплывала и становилась все больше. Я увидел ее, только когда она вошла в поле моего зрения. Я помню, что она заполнила все пространство, которое мог охватить мой взгляд, и ворвалась в меня, как поток врывается в узкую долину: коричнево-зеленым коленом великана круглилась под светлым стеклянным небом гора, по ее склону грязными комьями снега взбегал вверх город. Белизна его домов зияла дырами и тускло светилась в полуденном солнце — разбитая сказка на коричневом горном склоне, а в синей воде застыл ржавый остов. Железный скелет, похожий на вытянутые скобы плоских ворот, погруженных в море. Как острые рыбьи кости, вонзались в небо четыре стержня, торчащих из его бока. Рядом лежала разбитая корма какого-то корабля. Наш пароход еле двигался, гавань была полна обломков. За разбитой кормой виднелись куски бетона, словно огромная галька, подальше — мачта, вонзившаяся в фюзеляж самолета, а сквозь звуки вальсов из города пробивался тяжелый запах холодного дыма. Я вскочил на ноги и с ужасом смотрел на город и гавань. Вода стала грязной, на ней плавали пестрые пятна нефти. Затаив дыхание, не произнося ни слова, мы смотрели на город — разбитую раковину, которая покрывала береговой склон своими выпуклыми створками. Не отводя глаз, мы смотрели на город, а вальс «Вена, Вена, лишь ты одна» все звучал и звучал. Я сидел в отеле «Захэр» и видел мерцающее лицо в хрустале зеркала; зеркало разбилось, и город лежал в осколках, я глядел на него, не отводя глаз, и у меня вырвалось: «Господи!» Раздался чей-то смех — мне показалось, что он доносится издалека.