Первый, случайный, единственный

– Ну и что, что не завтра ей рожать? Там с голоду можно умереть, в этой больнице, – объясняла она. – Я однажды как раз в обед пришла… Это же не еда, а тряпки, вываренные в помоях!

– Как ты, мам, образно стала мыслить, – хихикнула Полина. – Может, тебе ресторанным критиком заделаться? А что, я б тебя в журнальчик пристроила. А между прочим, если Ева узнает, что ты из-за нее в санаторий не хочешь ехать, то она раньше времени как раз и родит.

– Откуда это она узнает? – удивилась Надя.

– А я ей скажу, – подал голос Артем. – Вы, Надежда Павловна, если уж всерьез меня не воспринимаете, то хотя бы не демонстрировали этого так откровенно.

Видимо, трехмесячная совместная жизнь с тещей имела и положительную сторону: Артем перестал обращать внимание на ее строгий вид и тон.

– Мы ей и сами чего-нибудь сварганим, – подключилась Полина. – Пирожки, понятно, выстряпывать не будем, но курицу на соли – без проблем.

Курица на соли была фирменным блюдом бабушки Мили еще в те времена, когда ни о каких микроволновках никто и слыхом не слыхивал. Эмилию Яковлевну очень устраивало то, что с птичкой вообще не надо возиться – даже приправами начинять, даже следить за ее приготовлением, – только положить на рассыпанную по сковородке соль и засунуть на два часа в духовку. Полина тоже считала, что курица на соли – оптимальная еда для человека, который хочет заниматься еще чем-нибудь, кроме приготовления пищи.

– Вообще-то можно пельменей налепить, – сдаваясь, проговорила Надя. – Я бы заморозила, а вы бы их потом варили понемножку…

– Лепи, – разрешила Полина. – И езжайте вы все куда-нибудь поскорее, а то в глазах от вас рябит.

В общем, все разъехались так быстро, как и ожидать было невозможно, и Полина была этому очень рада. Особенно после отъезда Георгия, когда настроение у нее стало такое, что лучше было в таком настроении не показываться пред мамины зоркие очи.

Неделю назад, забежав к Еве с очередной порцией пельменей и еще чего-то, извлеченного из морозильника и разогретого, она застала сестру в состоянии счастливого возбуждения. Примерно в том же состоянии находился и Артем, но у него к этому добавлялось еще и смущение.

– Вот, тещу воспитывал, – сказал он, – а сам и правда…

– У него выставка будет в Праге, ты представляешь? – сообщила Ева.

– Не то чтобы у меня, – объяснил Артем, – но я тоже участвую.

– И ему предлагают туда ехать! – Евины глаза светились так, что в них не было видно даже обычной глубокой поволоки. – А он – какие-то глупости…

Живот у Евы был теперь такой большой, что возвышался над кроватью, как гора Килиманджаро. Даже не верилось, что он принадлежит ей, а не существует отдельно. Очень уж прозрачное, совсем бесплотное стало у нее лицо, и странно оно выглядело в сочетании с этим огромным, тяжелым животом.

– Ну как я уеду? – расстроенно сказал Артем, быстро проводя рукой по ее прозрачной щеке; вторая его рука лежала у Евы на животе. – Как назло, даже мама моя в командировке!

– Опять начинается, – вздохнула Полина. – Ладно теща, а ты-то чего? – обратилась она к Артему. – Тоже будешь квохтать, что я пельменей не сварю и гранатов не куплю?

– Я же целыми днями под наблюдением, – подхватила Ева. – Тема, я ведь здесь как в колыбели, неужели ты не видишь? Я у них уникальная, они со мной носятся, как…

– С писаной торбой, – подсказала Полина: ей хотелось взбодрить Артема.

– Студентов каждый день ко мне водят, – улыбнулась Ева. – Я никогда еще не чувствовала себя настолько полезной обществу!

– Прям как собака Павлова, – хихикнула Полина. – Так что вали, Темка, в свою Прагу, выставляй фотки, пей пиво и не переживай. Надолго тебя зовут?

– На десять дней всего, – сказала Ева. – Есть о чем говорить!

Говорить, по Полининому мнению, действительно было не о чем. До сегодняшнего дня, когда самой ей вдруг захотелось уехать, и желательно на край света, и вот именно что на край света.

Часть III

Глава 1

Никогда еще Георгий не чувствовал свое тело как отдельный, совершенно ему не принадлежащий предмет.

Да ему и в голову никогда не приходило думать о своем теле. Он – это был он, весь как есть, и тело тоже, и оно было настолько послушно ему, что не заставляло о себе думать.

А теперь все оно, большое, тяжелое, казалось Георгию какой-то резиновой оболочкой, в которую сам он неизвестно почему и неизвестно зачем помещен. И непонятно было, что же такое он сам – мысли, чувства, желания? Мыслей не было никаких, желаний тем более, а чувства если и сохранились, то лишь в виде тупой, непроходящей боли.

Он даже помнил, когда это с ним началось. Когда лежал на дне бетонной ямы, задыхался и слышал, что сердце бьется так громко, словно находится уже и не в нем, а где-то вовне, и никогда не вернется обратно. И себя он тогда видел словно бы извне, откуда-то сверху – лежит, скрючившись, с синим лицом и чувствует, как вместе с последними сиплыми выдохами уходит жизнь.