Первый, случайный, единственный

А может, дело было не в нюансах самоощущения, а просто в том, что силы совершенно оставили его. Все вдруг сказалось разом – и сидение в сырых ямах, перемежавшееся допросами и побоями, и многодневный голод, и удар обеих смертей, Сашиной и маминой… Странно было, что силы оставили его именно теперь, когда все это было позади, но, наверное, так оно и должно было произойти, так оно со всеми и происходило, и именно это имел в виду Полинин брат, когда сказал: «Мало тебе будет уколов, Георгий, к врачам бы надо. Оттуда здоровым никто не возвращается».

Конечно, Полинин брат был прав, да и сразу было видно, что он понимает, как и чем ломает человека жизнь. Но к врачам Георгий идти не хотел. Он не хотел теперь делать для себя ни-че-го.

Умом он понимал, что надо как-то прилаживаться к жизни, раз уж выжил, и надо подумать о том, чем он будет теперь заниматься, и куда-то пойти, и что-то сделать, да хоть паспорт новый получить, что ли… Раньше все это не представляло для него ни малейшей сложности. Два года маклерской работы приучили его легко справляться с теми трудностями, которые приводят в замешательство большинство людей: идти в какую-то контору, все равно, в паспортный стол или в деканат ВГИКа, общаться с чиновными дамами, которые всячески будут тебе демонстрировать, что ты никто и звать тебя никак, о чем-то с ними договариваться… Чиновных дам Георгий видел насквозь и не боялся, а договариваться научился с кем угодно и о чем угодно. Попробовал бы он иначе расселить коммуналку, состоящую из десяти семей и тысячи капризов!

Но сейчас он ни о чем договариваться не хотел. Ни о чем! Даже о том, о чем договориться было просто необходимо: о кассетах, которые он привез из Чечни.

Георгий понимал, что, по контракту, весь отснятый материал принадлежит английской телекомпании, которая всего лишь наняла их с Валерой Речниковым для того, чтобы они этот материал отсняли. Но отдавать кассеты кому бы то ни было, пусть даже обладателю самозаконнейших прав, он не собирался. Он чувствовал в связи с этими кассетами обязательства – да и то лишь обязательства материальные – только перед родными Валеры, которых собирался отыскать, а больше ни перед кем. И он нисколько не покривил душой, когда сказал Вадиму, что убьет каждого, кто попытается предъявить права на эти кассеты.

Но ведь того, кто мог предъявить права, надо было все-таки поставить в известность о своих намерениях. И, главное, надо было что-то сделать с этими кассетами, не для того же он их снимал, чтобы они лежали, как мертвые, в рюкзаке. И Саша – не для того…

Надо было – но он не мог.

Он мог только лежать с утра до вечера, а потом с вечера до утра на широкой деревянной кровати и словно бы со стороны видеть: вот, лежит на кровати чье-то бессмысленно большое тело, тяжелое, отдельное, чужое…

И только Полина была тем единственным, что как-то связывало его с жизнью.

Георгий и сам не понял, как это произошло, что он соотносит себя только с нею. С ее появлением в дверях комнаты, с тем, как она смотрит на него из-под длинной рыжей челки своими похожими на темные виноградины глазами – чуть исподлобья смотрит, как будто сердится, а потом вдруг начинается где-то в глубине ее глаз улыбка и постепенно расцветает… С тем, как она рассказывает про кота Егора, слопавшего целую вазочку варенья «яблочный рай», и злится на то, что Георгий переживает из-за испачканного кровью покрывала…

Единственное занятие, которое за все время после возвращения доставило ему радость – ну, не совсем радость, но что-то похожее на нее, – это было отколачивание камешков от куска мрамора. Георгий готов был сутки напролет долбить молотком по зеленоватой глыбе и слушать, как Полина рассказывает про огненно-белые небеса и про какой-то преисподний мир, который закручивается и расплескивается, как лохань. По правде говоря, самому ему ничего не было сейчас интересно, но он видел, что это интересно ей, и потому готов был слушать до бесконечности.

Он подозревал только, что она немножко подыгрывает ему, немножко усиливает собственный интерес, чтобы расшевелить его и растормошить. И даже не подозревал, а видел, что так оно и есть. Он вообще был наблюдателен – раньше был наблюдателен – и легко улавливал мотивы человеческого поведения, которые не проявлялись в словах, но ясно выражали себя в жестах, в улыбке или в почти неуловимых переменах в выражении лица.

Но, все понимая про это Полинино желание его развлечь и отвлечь, Георгий все-таки поддавался на ее несложный обман, потому что иначе вообще не знал, что делать с собою. Она словно за руку его откуда-то тянула, и он тянулся и изо всех сил держался за ее руку, хотя понимал, что не очень это честно – хвататься своей, такой сейчас тяжелой, рукой за такую живую, как огонек, девочку и заражать ее своей безрадостностью.