Пьеса для расстроенного пианино (СИ)

Я в ужасе помотала головой.

Проходя мимо в очередной раз, офицер ткнут в меня пальцем, затем всмотрелся в моё лицо и подозвал надсмотрщицу. Они заговорили о чём-то по-немецки, почти не глядя в мою сторону, записали мой номер и вернули обратно в строй. Я так и не узнала, выбрали меня или нет.

- Меня выбрали? - спросила я, когда нас погнали к баракам.

- Нет, - ответила одна из женщин, точно такая же заключённая. - Слышала, те, кого выбрали, получают отдельную комнату, хорошую еду и нормальную одежду. Раз ты всё ещё с нами, значит, поблажек не жди.

Мне показалось, что она говорит с акцентом, хотя это могла быть и своеобразная манера выговаривать слова.

- Ты хотела бы оказаться на их месте? - спросила она.

- Ещё чего! Лучше сдохнуть.

- Когда нас отпустят?

Она рассмеялась.

- Отсюда только один выход. Видишь трубу над тем зданием? - и она указала на чёрную высокую трубу, из которой валил густой дым. - Это крематорий. Все мы выйдем через него рано или поздно.

- А если попытаться сбежать?

- В лучшем случае тебя расстреляют. В худшем - накажут. Женщин здесь наказывают особым образом.

- Откуда ты всё это знаешь?

- Просто знаю, - скупо улыбнулась она.

- Ты француженка?

- Нет. Бельгийка. Подожди, сейчас нас поселят.

Она оказалась права. Нас поселили в 13-й барак. Примерно 800 человек. Барак был очень длинный... Там было шумно, все что-то рассказывали, кто-то плакал навзрыд. Внутри... с обеих сторон возвышались трехэтажные нары, на которых размещались на грязных соломенных матрасах по три или по четыре женщины. Солома давно стерлась в пыль, и они лежали на почти голых не струганных досках, к тому же с сучками, впивавшимися в тело.

Бельгийку звали Фриде Нордам. Вам что-нибудь говорит это имя?

Мадам Леду отрицательно покачала головой. Сидящая рядом Софи с укором воззрилась на старуху.

- Это ещё ничего не значит, - равнодушно пожала плечами та. - Абсолютно ничего не значит. - И продолжала: - Мы разместились вместе, так сказать, по знакомству. Смешно: я не знала её, а она меня, но мы заговорили. Часто и этого бывает достаточно, чтобы свести знакомство. Она была примерно моего возраста. Может, старше на два-три года, я никогда не спрашивала её о возрасте. Это не имело значения, тем более что все мы выглядели почти одинаково - оборванки с деревянными колодками на ногах, которые стирали ступни в кровь и в которых практически невозможно было ходить. Я долго к ним привыкала, это чистая правда. Как и к скудной пище. Нас не кормили ни в поезде, ни по прибытию в концлагерь. К исходу дня многие валились в голодные обмороки. Дальше - не лучше. Другие заключённые служили нам наглядным примером того, во что мы превратимся уже через месяц - живые трупы, марширующие по улицам. Кожа да кости. Идя в такой колонне живых мертвецов, которые еле-еле волочат ноги, я вспоминала четырнадцатое июня - день, когда немецкие войска прошли маршем по улицам Парижа. Контраст был неимоверным. Они несли высоко поднятые над головой штандарты, а над нашими ветер гонял клубы чёрного дыма. Трубы было видно от... ох, их было видно отовсюду, где бы мы ни были, и, конечно, мы слышали запах... сперва запах газа, когда он выходил... когда его выпускали из газовых камер, а потом, потом мы слышали запах горящих тел, горящей человеческой плоти. А потом они чистили решетки печей, и мы слышали этот скрип... это тот самый звук, который раздается, когда вы достаете противень из своей духовки, только гораздо... это было гораздо громче, так что мы все время слышали его, даже из бараков.