Песчаная роза

Тетя говорила, что сама заберет урны, но Соня отказалась.

– Я их дождусь, – ответила она. – Не беспокойтесь, тетя Лида.

– Денег тут дай, в крематории, – посоветовала та. – У нас же больницы все забиты, морги тоже. Обождешься, пока урны-то выдадут. – И, окинув Соню сочувственным взглядом, добавила: – А лучше я занесу, ты не сумеешь.

Ни обижаться, ни тем более спорить Соня не стала – отдала деньги, сколько тетя сказала, и та понесла их директору крематория или еще кому-то.

А Соня вышла на улицу, освещенную ярким и радостным солнцем.

Апрель в Барнауле стоял такой, какого в Москве никогда не бывало. Жара под двадцать пять градусов, деревья в яркой зелени, улицы полны веселых гуляющих людей. Ни о каком ковиде никто не думает, о переполненных больницах тоже. Чужой болезни и смерти не существует. Наверное, и всегда было так, просто она не обращала на это внимания. В сумеречном своем состоянии Соня уже готова была согласиться, что так и должно быть, но всё в ней противилось этой мысли, и она просто отогнала ее от себя.

Когда вошла в гостиничный номер, охватила такая слабость, что подумала, не заболела ли и сама; это было очень вероятно. Потом вспомнила, что просто не ела уже сутки. Но есть совсем не хотелось. Легла, не раздеваясь, на кровать.

Она не могла понять, долго ли так лежала. Может быть, уснула, хотя, скорее, просто провалилась во мрак собственного сознания. Как бы там ни было, когда открыла глаза, в комнате было уже темно. Мерцало только окно – уличный фонарь освещал его зыбко и тревожно. Несколько минут казалось, что тревога ее связана именно с этим вот тусклым мерцанием окна, со странным узором пыли на нем. Но потом эта неясная тревога стала превращаться во что-то другое…

Ужас сделался осязаемым, физическим. Человек одинок. Она одинока. Перед нею только смерть. Может быть, смерть станет реальностью прямо сейчас. Ляжет сверху, придавит грудь, горло, и задохнешься, и ничего нельзя будет сделать.

«О чем я, зачем?.. – Сердце колотилось так, словно било под дых. – Почему – одинока? У меня Женя. И его Алеся. И даже их Сережа, да, он теперь их общий, и мой, значит, немножко тоже. Я не должна!..»

Но не помогал этот жалкий лепет, и все доводы, по-своему логичные, не имели ни малейшей власти над темной силой, той же самой, которая обдала холодом в коридоре морга. Она была во всем, эта неодолимая сила – и в лишенных всякой логики словах женщины в военной стёганке, и в мертвых родительских лицах, и в смехе людей на весенних солнечных улицах.

Вся дрожа, обливаясь холодным потом, Соня заставила себя сесть на кровати. Будто за волосы себя подняла. Попыталась включить лампу на тумбочке. Не нашла, как включить. Спустила ноги на пол. Встала. Колени подгибались. Дошла до двери, нащупала выключатель на стене. В люстре зажглась только одна лампочка, и тусклый свет не принес облегчения. Хотя дело не в лампочке, конечно.

Она даже помнила, как это называется: арзамасский ужас. Да, еще в школе, когда читала биографию Толстого, ее поразило то, что он пережил однажды в гостинице в Арзамасе, куда приехал покупать землю. Вот ровно это – иррациональный ужас перед неизбежностью смерти, сознание беспомощности человека перед нею. То, что делает бессмысленными любые людские усилия.

– У меня по-другому, – громко произнесла Соня. – У него тогда все было хорошо, он был знаменитый, счастливый, только что «Войну и мир» написал. У него это в самом деле было иррационально. А у меня есть причины для страха. Рациональные причины. У меня родители умерли. В один день.

От того, что она не просто подумала, а услышала это, стало немного спокойнее. Сознание зацепилось за слова «умерли в один день» и заменило ужас воспоминанием. Как раз тем, которое было с этими словами связано.

Родители никогда не вели с ней задушевных разговоров. Это ее удивляло и немного обижало. Ну, папа еще ладно, он вообще неразговорчив. А мама ведь общительная, любит поболтать. Хотя – вот именно просто поболтать, отстраняясь от чрезмерной доверительности. Поэтому Соня удивилась, когда в последний ее приезд – кто мог знать, что в последний! – мама вдруг спросила:

– Наш отъезд сюда непонятен тебе, правда?

Они вышли тогда вечером прогуляться по протоптанной в снегу тропинке вокруг маленького овального озера, на берегу которого стоял родительский дом. Новый родительский дом, который Соня уже не чувствовала своим.

– Я привыкла, что вы здесь, – ответила она. – Хотя все равно не понимаю, зачем вам это вдруг понадобилось. Папа никогда любви к животным не выказывал.

– Лошадей всегда любил, – возразила мама. – Возле полигона была конюшня, он туда ходил и вечно с ними возился. Просто не рассказывал тебе. Но ты же его знаешь – что он вообще рассказывает? Тем более и работа не располагала к откровенностям.

– Мне казалось, он работу любил как раз, – заметила Соня.