Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

– Еще не играл. Хозяйка не разрешила положить их на колени. Поэтому я в уме воспроизвожу игру с господином Беммелем. Теперь я вижу, где я мог бы использовать лучший пятый ход: конь на Q7.

– Осторожней, – сказал я. – Не дай Беммелю выиграть.

– О, на этот раз я позволю ему, просто для разнообразия.

– Как царапинка на шее?

– Ой, отлично. – Он лукаво посмотрел на меня. – Может, это я неудачно побрился?

– Да, – кисло согласился я. – Скажем, прошелся по лезвию бритвы.

Для меня в такое утро это было довольно остроумно, но он не уловил намек. Он понятия не имел, через что прошел. Я пощупал его пульс.

– Стул утром был?

– Да. Хозяйка сказала, все вполне нормально.

Хозяйка в этом деле и правда хорошо разбиралась.

– Ладно, полежи. Еще увидимся.

– Пожалуйста, Лоуренс. И… Я знаю, как вы ненавидите то, что называете сопли-вопли… но спасибо за все.

Раз уж я занялся осмотром, пришлось тащиться и в палату. Конечно, это откровенная трусость – откладывать на потом неприятный момент. Юный Хиггинс, переболевший синовитом, полностью исцелился и мог в любой день вернуться домой вместе с девицей Джеймисон, переболевшей плевритом, что оставило бы больше койко-мест на рождественские каникулы. Но зачем тебе готовиться к рождественским мероприятиям, Кэрролл? Тебя уже здесь не будет, дорогой мальчик. Я собрался с духом, то есть с кровью, что во мне осталась, и постучал в дверь Хозяйки.

– Войдите.

Я вошел.

Она сидела за своим столом, с прямой спиной, поджидая меня.

Ее кабинет был меньше моего и полон ее собственных вещей, создававших на удивление женскую атмосферу, – странно, я никогда не думал о Хюльде как о женщине; для меня, несмотря на ее буфера, она была бесполой. На стене висели две аккуратнейшие вышивки ручной работы – когда она ухитрилась найти на них время? – а между ними – старая групповая фотография: уже облаченные в бесформенные белые робы молодые медсестры в два ряда, выпускницы для ночных дежурств, – небось и она среди них? Она любила цветы, и, невольно отведя от нее взгляд, я увидел на окне красивый горшок с желтыми хризантемами.

– Sitzen[236], – сказала она, указывая на стул.

Я сел. Она внимательно оглядела меня. Я уже потерял контроль над ситуацией.

– Никогда, – продолжала она, – ни разу за фся моя жизнь я не испытывать такой шок, такой ужас. Так себя вести, когда этот дорогой ребенок, такой больной, спит.

Я молча изучал хризантемы. Они представляли собой прекрасное пушистое разнообразие и стоили недешево.

– И вы с его матерью, что есть самое отвратительное.

То, как она безжалостно расправлялась с синтаксисом, не очень резало слух, поскольку говорила она довольно тихо. И на мгновение я подумал, не выложить ли ей все начистоту, как оно есть на самом деле. Но нет, это не поможет. Она мне никогда не поверит. Это самое худшее, когда правду не принимают всерьез. Ты читаешь Господню молитву, а им кажется, что ты их разыгрываешь.

– Чтобы испортить такой прекрасный работа фчера вечер таким аморальный поступок, – продолжала она с чувством. – Вам не есть стыдно?

– Может быть, Хозяйка, – смиренно сказал я, – если бы я не был так голоден.

Она окинула меня еще одним долгим взглядом, затем позвонила в маленький колокольчик на столе. Вошла стажерка, с круглыми глазами, слишком испуганная, чтобы посмотреть на меня. Слушала под дверью?

– Принеси кофе и круассан.

Я едва верил своим ушам. Неужели, возможно ли, что это проблеск надежды, или же это всего лишь как последнее желание осужденного?

– Да, – сказала она, прочитав удивление на моем лице. – Вы не заслужили. И сначала я была так сердит, что начинать письмо в комитет.

Она замолчала. Кофе и круассан прибыли на подносе. Должно быть, они были уже готовы и ждали у плиты. Я осторожно поставил чашку на подлокотник кресла и захрустел круассаном.

– Но сейчас я думать лучше. Может, тут не весь вина только на вас. Для мужчина такой вещь, может, необходима, даже простительна. Видите ли, хотя я alte und grosse[237], я хорошо понимать мужчина и их нужда.

Полуприкрыв одно веко, она с такой многозначительной ухмылкой глянула на меня, словно только что прочитала Отчет Кинси[238]. Это было бы просто смешно, если бы, к счастью, не было мне на руку. Но возможно, она знала, о чем говорит. Возможно, какой-нибудь похотливый швейцарский врач-старикан соблазнил ее, когда она была стажеркой. Нет, невозможно, она была абсолютной, неприкосновенной девственницей.

Она резко вдохнула, втянув воздух между челюстями, и продолжала:

– Но для этой женщины со вся ее показная доброта, при муш, который так скоро умер, это есть великий грех, преступление, притворство.

– Но, позвольте, Хозяйка…

– Молчите. Теперь я вижу ясно. Она пытался с самый начал настроить меня против вас, в то же время класть вас в постель и украсть коньяк из мой запас. Все drei[239] бутылки исчезли.

– Ей нужно чуть выпивать. На ночь, Хозяйка. Чтобы уснуть.

– Ах, это ей нужно не для спать! Нет, это непростительно, тем более когда в спешка, я думаю, она разбить вакуумный Flasche[240].