Песнь Бернадетте. Черная месса

И этот аргумент усвоен. Сегодня работаешь на первоклассной Гамсгассе и ешь серебряными приборами. Но годы проходят, и не каждая возвысится до экономки. Главный выигрыш и в лотерее, и в жизни – редкость. Дюжины Мань, Анит и Илонок опустились до «Наполеона» и потом все глубже и глубже увязали в провинции.

Президент никого не хотел огорчать, внезапный свет излучало теперь его лицо.

– Мне только что пришла на ум прекрасная мысль! Что, если бы вы учредили между собою маленькое благотворительное общество, чтобы поставить на могилу покойному камешек с его именем? Я говорю по опыту! Такой мрамор (естественно, не обязательно мрамор; песчаник тоже был бы вполне хорош), но мрамор в особенности сохраняет могилу навечно молодой. Разумеется, со вкусом исполненная – никаких скульптур! – простая надпись золотом! Кто мимо пройдет за долгие годы – прочтет: «Макс Штейн», скажет: «Ага!» – и вспомнит. Как вы считаете? Разве нам не захочется устроить маленький сбор? То есть если вас это действительно убеждает. Мне самому ведь все равно. Однако я думаю обо всем и случайно принес с собой прейскурант. По цене от трехсот крон можно получить вполне сносные надгробия…

С сердец дам не сошла еще тяжесть последнего дня. Все еще не чувствовали они себя как дома на паркете Большого Салона. Картина кладбища так и стояла у них перед глазами. Вопрос «Будет ли у вас кто-нибудь?..» звучал в ушах. Они охотно откупились бы от мыслей о грозящей им судьбе, что страшнее все-таки для них, чем для других людей. И не является ли смерть явлением природы, кое во всех примитивных народах и личностях возбуждает желание принести жертву?

Поэтому слова Море упали на благодатную почву. С большим или меньшим рвением все направились в свои комнаты. Наличные деньги и сбережения были сосчитаны и пересчитаны. По мере добросердечия, веры, скупости и щедрости выпала и принесенная жертва.

Фалеска, самая честолюбивая и добрая душа, сошла – поскольку сбор застал ее за переодеванием, или потому лишь, что хотела показаться во всей красе, – короче, сошла вниз совершенно голая, чтобы двадцать пять крон своей дани смерти лично вручить поверенному. И удивительно! Когда в удрученной еще мгле Большого Салона расцвел внезапно радостный телесный цвет женской плоти, показалось, будто впервые после смерти Максля он, Салон, действительно хочет стать самим собой. Обессиленное пространство слабо улыбнулось и нерешительно вздохнуло, как больной, что возвращается к жизни. Фалеска же в упоении самовлюбленности вертелась волчком. То было интимное, даже сокровенное мгновение.

Следующие четверть часа президент Море вносил гражданские имена девушек и соответствующие суммы в список жертвователей. Только фрейлейн Эдит, которая свое уже отдала, и Маня – посвященная, знакомая со всеми этими фокусами – отказались участвовать.

Агент по надгробиям внес в записную книжку замечательные распоряжения и даже – растроганный самим собой – снизил свои комиссионные со злостных пятнадцати процентов до семи с половиной.

Пришло время одеваться, и вместе с ним явился Фигаро. Обычное возбуждение охватило дам. Толпились с криками по лестнице на этаж с гардеробом. Полновесно звучали любимые Илонкой ругательства, которые она вызывала из освободившейся груди на «бис».

Одна Грета осталась в Салоне подле президента. Она схватила его за руку:

– Что ж! Большая яма! Куда тебя вытряхивают. Грязь – и готово!

Президент Общества Спинозы коротко возразил, не раскрывая свое мировоззрение отчетливее:

– Это несущественно!

– Скажи-ка, президент, ты ведь не веришь в Небеса, как Эдит?

Президент довольствовался тем, что заметил, вместе с доктором Фаустом:

– Я вижу только – ничего мы знать не можем[101].

Однако Грета не развернула еще до конца свою метафизику. Она взглянула на Море и подчеркнула каждое слово:

– Если возможно, что мы попадаем на небо, почему всякий раз идет дождь, когда кого-нибудь хоронят?

Она торжествовала. Однако президент опроверг ее тонкий силлогизм ссылкой на сухой профессиональный опыт:

– Я в своей практике помню и прекрасные дни во время похорон.

– Эй, президент! Что говорил Спиноза? – внезапно спросила Грета.

– Он многое говорил, дитя мое!

– Это Спиноза написал: «Сир, дайте свободу мысли!»?

– Нет, это из Шиллера[102]. Но Спиноза думал точно так же. Он говорил, например: «Блаженство не есть награда за добродетель, но сама добродетель»[103].

– Счастье – не награда за нее! По-моему, так и есть! Это бесподобно, президент…

Грета клокотала, потрясенная цитатной сокровищницей Море. Голос ее стал задушевным:

– Спиноза, он ведь испанец, да? У меня был как-то один испанец… Нет, двое!

– Спиноза был голландцем, – поучал президент.

Грета скорчила брезгливую гримасу:

– Голландец! Тьфу, черт! Не выношу голландцев! В Гамбурге, видишь ли, было тогда много голландцев…

Президент, все мысли которого были о политике, коротко оборвал это признание:

– Они, вероятно, сохранят нейтралитет.

Тут Грета плотно прижалась к нему: