Песнь Бернадетте. Черная месса

Кто упрекнул бы Людмилу за ее плохую память? Кровью своей война смыла и все другие воспоминания. Давно уже она – жена влиятельного депутата Республики. Случай распорядился так, что он в дни свержения монархии, полные энтузиазма, был членом той парламентской комиссии, что под председательством известного защитника прав женщин уничтожала «казарменную проституцию» и тем самым решила судьбу Большого Салона. Супруг Людмилы относился к идеалистам, не был замешан ни в одном из многочисленных коррупционных скандалов и, говорят, как политик подает большие надежды. Ну, стоит искренне пожелать ей и государству, чтобы при формировании следующего кабинета он стал министром.

1933

Вайсенштайн, правдолюбец

Европа 1911 года! Золотая вечерняя заря века, самые тяжкие заботы которого кажутся нам теперь блаженно-легкими. От заголовков газет не веяло ненавистью, не лилась кровь. Мир лихорадило от новой оперы, смелой книги, нового взгляда в искусстве. Сенсации еще не грозили уничтожением и бесправием миллионов. Те мрачные химеры, которые теперь называют «политическими идеологиями», распространялись тогда колоритными всклокоченными типами – одинокими мечтателями, шутами и апостолами-дилетантами. Спасители народа и общества, полностью и безмятежно располагая всеми своими слабостями, обитали еще не в имперских канцеляриях, а в ночлежках. Они, агитируя обывателей, были завсегдатаями затхлых пивнушек или, в лучшем случае, литературных кафе. Эти кафе в Париже, Вене, Берлине – их насмешливо называли «кафе „Мания величия“» – были не только теплицами переменчивой моды в искусстве, но, более того, духовными ведьмиными кухнями будущего ужаса, который стал теперь нашим настоящим.

Эта история начинается в одном из таких кафе. Находилось оно на перекрестке в таинственной Праге – городе серых устрашающих башен, тяжелых теней и образцовых чудаков. В молодости я очень любил это кафе. Как магнит притягивали меня бесконечные дискуссии в сигаретном дыму, эта крайне опасная атмосфера, смесь товарищества и враждебности, трогательной готовности помочь и ядовитейшей критики и высокомерия. Для каждого молодого художника это «кафе „Мания величия“» было необходимым испытанием огнем, которое надлежало выдержать, чтобы войти в круг избранных, преодолевших в себе «буржуазность». В весьма редких случаях это кафе становилось веселым чистилищем славы; причем, разумеется, в глазах завсегдатаев слава была рецидивом буржуазности.

Тогда, туманным декабрьским вечером, я сидел в этом кафе с друзьями, хотя был солдатом. Именно тогда я год служил по призыву капралом «императорски-королевского артиллерийского полка». Несколько недель назад вышла моя первая книга – томик стихов под названием «Друг мира». Книга вызвала определенную сенсацию. (В моей родной Праге сенсация получилась исключительно неприятная.) Все-таки среди своих друзей-сверстников я обладал преимуществом: я стал «напечатанным автором», которого одни газеты благосклонно оглаживали, а другие – насмешливо одергивали. Поскольку мне удалось вызвать общественную дискуссию, за столом я оказался в центре нашей компании. Помнится, в тот декабрьский вечер мы говорили о Достоевском. Впрочем, в какой вечер, в какое время года мы не говорили о Достоевском? Он был святым заступником нашего поколения. Вероятно, мы как раз обсуждали «Идиота», когда к нашему столу приблизилось существо, которое будто бы спрыгнуло со страниц этой книги. То был маленький человечек, гном, домовой-доходяга, хотя, несомненно, еще молодой. Он странно держал руки – скрещивал их на животе, и они вяло свисали, как нераскрывшиеся листья. Домовой склонил голову на правое плечо. У него была большая голова, такая огромная, что ее по праву можно было бы обозначить медицинским термином «голова гидроцефала». Над сильно выпуклым лбом рос пучок черных растрепанных волос. Из-под тонких бровей испуганно глядели на нас красивые темные глаза. Никогда больше ни у кого, даже у животных, я не видел такого проникновенного взгляда, в котором накрепко спаяны были страх, страстность и грусть. Вишневые губы – или лучше сказать «губки» – были по-детски сложены сердечком, что контрастировало с гигантским черепом и грустными глазами. Но когда ротик раскрылся, дыра на месте выпавшего зуба больше бросалась в глаза, чем здоровые зубы. Гном дважды обошел наш стол кругом. Голову он все время клонил на правое плечо. Она была слишком тяжела для тонкой шеи. Еще я обратил внимание на праздничную протершуюся визитку, которая бесформенным мешком висела на маленьком тельце. Словно карлику в наследство досталась одежда великана. Внезапно я почувствовал, как это существо подошло ко мне сзади вплотную. Мое ухо просквозил шепот, в котором дрожь ужаса разбавлена была певучестью, с какой ребенок декламирует стихотворение.

– Спасите меня, господин В., – умолял человечек. – Анархист Ворицек посягает на мою жизнь.

– Прежде всего сядьте, – сказал я и пододвинулся.

Существо, дрожа всем телом, опустилось рядом со мной на стул.