Песнь Бернадетте. Черная месса

Простившись с Амелией, Леонид не ушел из дома сразу. Бледно-голубое женское письмо горело у него в кармане. На улице он обычно не читал ни писем, ни газет. Это не подобало солидному человеку его ранга. С другой стороны, он не мог ждать до тех пор, пока окажется в своем большом кабинете в министерстве, где ему никто не помешает. Поэтому он сделал то, что часто делал в детстве, когда хотел спрятать что-нибудь, рассмотреть непристойную картинку или почитать запрещенную книгу. Опасливо озираясь, пятидесятилетний мужчина, за которым никто не следил, как пятнадцатилетний юнец, заперся в отдаленной комнате дома.

Там он в испуге уставился на женское письмо со строгими прямыми буквами, беспрерывно качая и взвешивая в руке легкий конверт, не решаясь его вскрыть. Все более лично и выразительно смотрели на него скупые строчки письма, постепенно наполняя его душу ядом, парализующим биение сердца. Ему и в кошмарном сне не могло присниться, что он еще раз увидит письмо от Веры. Какой непостижимый, постыдный страх овладел им, когда среди безразличной ему почты он наткнулся на это письмо?! То был страх из самих истоков жизни. Так нельзя пугаться мужчине на вершине жизненного пути. К счастью, Амелия ничего не заметила. Откуда этот страх, который Леонид еще чувствует во всем теле? Это ведь просто старая глупая история, обычная ошибка молодости, неподсудная, двадцатикратно прощенная за давностью лет. У него на совести грехи потяжелее, чем этот случай с Верой. Как высокопоставленный государственный служащий, он вынужден каждый день принимать решения, влияющие на жизнь людей, – иногда весьма неприятные решения. В его положении чиновник – немного Господь Бог. Вершишь людскими судьбами. Кладешь их ad acta[109]. Они странствуют с письменного стола жизни в архив смерти. Со временем – хвала Господу! – все безропотно растворяется в пустоте. Вере тоже, казалось, суждено было безропотно раствориться в пустоте…

Это должно было произойти по меньшей мере пятнадцать лет назад, когда он в последний раз держал в руках письмо Веры, в похожей ситуации и в таком же жалком месте. Тогда, правда, ревность и недоверчивость Амелии не знали границ, она всегда чуяла недоброе и находила следы. Тогда ему не оставалось ничего иного, как уничтожить письмо. То, что Леонид порвал его, не читая, – конечно, совсем другое дело. Жалкая трусость, ни с чем не сравнимое свинство. Любимец богов Леонид в тот миг себя не обманывал. Тогдашнее письмо я порвал непрочитанным и сегодняшнее порву, не читая, – просто чтобы ничего не знать. Кто ничего не знает, с того взятки гладки. То, что я не впустил в себя пятнадцать лет назад, я тем более не должен впускать сегодня. С этим покончено, положено в архив, этого больше нет. Я, безусловно, по праву считаю, что этого больше нет. Просто неслыханно, что эта женщина снова так близко проходит у меня перед глазами. Какая она теперь, как она выглядит?

Леонид не имел никакого представления о том, как выглядит теперь Вера. Хуже того: он не помнил, какой она была тогда, во время его единственного в жизни любовного опьянения. Он не мог вспомнить ни взгляда ее, ни цвета волос, ни лица, ни фигуры. Чем упорнее старался он вернуть ее странно исчезнувший образ, тем безнадежнее становилась пустота, которую она в нем оставила, – будто насмехаясь, назло ему. Вера была досадным пробелом в обычно ясных, каллиграфически четких картинах его памяти. Черт возьми, почему она не захотела остаться тем, чем была эти пятнадцать лет, – ровно засыпанной могилой, которую уже не найти?

Личность женщины, с явным коварством лишившей неверного любовника своего образа, проявлялась в немногих словах адреса. Они были ужасно реальны, эти легкие росчерки пера. Заведующий отделом министерства вспотел. Он держал письмо в руке, как вызов в уголовный суд – нет, как приговор. Внезапно, как и пятнадцать лет назад, в мельчайших подробностях предстал перед ним тот сияющий июльский день.