Песнь Бернадетте. Черная месса

Аплодисменты его сиятельству! Иностранный сановник в окружении сановников местных подходит к парапету почетной ложи. Свет в зале гаснет. Лицо капельмейстера, освещенное единственной оставшейся гореть лампой под пультом, судорожно сжимается; он, как гигантский коршун, расправляет черные крылья. Не выпадая из пятна света, коршун размеренно и сильно машет крыльями перед чрезмерно большим оркестром. Опера начинается. Раньше она очень нравилась Леониду. Весьма упитанная травести выпрыгивает из роскошной постели еще более пышной примадонны. Восемнадцатое столетие. Примадонна, немолодая дама, пребывает в меланхолии. Травести, по-мальчишески болтая ногами и подчеркивая этим свои чрезвычайно женственные формы, возвращается с завтраком на подносе – чашечками с шоколадом[125]. «Отвратительно», – думает Леонид.

Он на цыпочках отходит вглубь ложи. Садится на обитую красным плюшем скамью. Непрерывно зевает. Все отлично. Дело с Верой окончательно отправлено на тот свет. Поразительное существо эта женщина. Она ничего не требовала. Если б я сам, как одержимый, не стал сентиментальничать, я ничего не узнал бы, ничего, и мы бы вежливо попрощались. Жаль! Мне было бы легче без правды! Никто не может прожить две жизни. По крайней мере, у меня нет сил вести двойную жизнь, на что считала меня способным Амелия. Добрая милая Амелия; с первого дня она переоценивала меня. Оставим это, слишком поздно. Нельзя позволять себе и столь бестактные сентенции, как вот эта, насчет ревизии. Что за ревизия, черт возьми! Я ведь не Гераклит Темный[126], не умный израэлит, я просто чиновник, мне не к лицу мудрые изречения. Наконец, разве я не научился быть таким же ослом, как все прочие? Нужно довольствоваться тем, что есть. Находить вкус во всем достигнутом. В этом дворце собралась тысяча лучших, но я принадлежу к высшей сотне. Я пришел снизу. Я победитель. Когда отец умер так рано, мы – моя мать и пятеро братьев и сестер – жили на тысячу двести гульденов пенсии. Когда тремя годами позже умерла моя бедная мать, пенсии уже не было. Я не погиб. Сколько людей осталось домашними учителями у разных Вормзеров; они даже не осуществили свою дерзкую мечту: работая учителем где-то в захолустье, посидеть в трактире в комнате для знати. А я?! Все-таки это исключительно моя заслуга, что я, ничем не владея, кроме унаследованного фрака, стал всеобщим любимчиком, приятным молодым человеком и прекрасным танцором, что Амелия Парадини, настояв на своем, вышла замуж за меня, именно за меня; что я теперь не просто заведующий отделом министерства, а важная персона; что Шпиттельбергер, Скутеки и иже с ними хорошо знают, что я не якшаюсь со всякой шушерой, что я – исключение, что Швитикис и Торре-Фортецца, старые дворяне-феодалы, улыбаются мне и здороваются первыми, а завтра утром в кабинете я позвоню Аните Ходжос и скажу, что зайду к ней на чашку чая. Но одно хотелось бы знать: я действительно плакал сегодня из-за маленького мальчика или задним числом это вообразил?..

Музыка все сильнее давит на Леонида. Женские голоса подолгу тянут высокие ноты. Монотонность чрезмерности! Он засыпает. Но во сне он знает, что спит. Он спит на скамейке в парке. Слабо дрожащий свет октябрьского солнца окропляет газон. Длинной вереницей тянутся мимо него детские коляски. В этих белых, хрустящих по гравию повозках по-детски глубоко спят следствия причин и причины следствий с выпуклыми младенческими лбами, с надутыми губами и сжатыми кулачками. Леонид ощущает, как его лицо становится все суше. Следовало бы второй раз побриться перед оперой. Теперь поздно. Его лицо – большая поляна с пожухлой травой. Медленно зарастают тропы, дорожки и подъездные пути к этой одинокой поляне. Это уже смертельный недуг, таинственно-логическое соответствие вине жизни. Пока Леонид спит под тяжелым куполом постоянно возбужденной музыки, он понимает с необыкновенной ясностью, что сегодня ему была названа цена Спасения – темно, невнятно, смутно, вполголоса, как все предложения подобного рода. Он знает, что потерпел неудачу. Он знает, что нового предложения не будет.

1940

Манон

Я не был отцом Манон[127]. И все-таки она была моим ребенком. Всю нашу жизнь мы были вместе. Когда я увидел ее в первый раз, ей не было и года. Тогда у нее были чудесные длинные темные волосы. Она еще не умела говорить. Но когда ее спрашивали: «Как лает собака?» – она показывала: «Гав-гав!» – и отвечала: «Цок-цок!» – когда спрашивали о лошадке. Мы стояли у ее деревянной кроватки, и я сказал ее матери: «У вас прелестный ребенок». Манон посмотрела на меня спокойно и испытующе.

Позже ее мать стала моей женой. Мы жили втроем. Я не был отцом Манон. Но она стала моим ребенком.