Песнь Бернадетте. Черная месса

Леонид, ухмыляясь и кланяясь, вертится во все стороны. Он кланяется наугад, как слепой, которому на ухо шепчут имена идущих навстречу. Таковы уж эти Парадини, приходит в голову ему, но он забыл, что его самого, как и Амелию, завораживает поток громких имен… Снова и снова уговаривает он себя быть счастливым, потому что все разрешилось так неожиданно просто, таким превосходным образом, что он может не принуждать себя к тяжелым решениям и признаниям, что его мрачная тайна отправилась на тот свет и он может теперь дышать как никогда свободно и легко. Но увы! Он не может принять свое приглашение к счастливой жизни. Он даже как-то экзальтированно страдает оттого, что Эммануил – не его сын. О, Эммануилом, взрослым мужчиной, юношей стал бы со временем маленький Йозеф Вормзер, умерший пятнадцать лет назад в Сен-Жиле от менингита! Ничего не поделаешь, у Леонида в голове грохочет по рельсам поезд. И в этом поезде Вера уезжает из страны, где она не может свободно дышать, в страну, где она сможет дышать свободно. Кто поверит, что в тех странах, где эти спесивцы не могут дышать, талантливых людей, вроде отца Эммануила, мучают до смерти? Ясно, что все это – страшные сказки. Я в это не верю. Даже если Вера – сама правдивость, я не хочу верить. Но что это? Мне кажется, я тоже не могу свободно дышать. Как? Мне, коренному венцу, трудно здесь дышать?.. Да, настаиваю на этом! Надо бы на днях сходить к врачу, – может быть, что-то с сердцем? Вероятно, послезавтра, тайком, чтобы Амелия ничего не узнала. Нет, уважаемый коллега Скутеки, на прием я пойду, естественно, не к этой торжествующей посредственности Огароку, а к Александру (Аврааму) Блоху, и без стеснения. Но перед тем, уже завтра утром, я скажу Винценту Шпиттельбергеру: «Покорнейше прошу господина министра простить меня за вчерашнюю неприятность. Я спокойно обдумал за ночь предложения господина министра. Господин министр заново открыл колумбово яйцо. Я принес реляцию об ордене профессору Блоху и декрет о назначении профессора Огарока. Пора вспомнить наконец о своих национальных деятелях и взять верх над международным сговором. Господин министр очень ловок и, разумеется, уже на сегодняшнем заседании кабинета даст подписать оба документа господину федеральному канцлеру». – «Спасибо, господин заведующий, спасибо! Я ни минуты не сомневался в том, что здесь, в этом учреждении, вы – моя единственная опора. Скажу вам по секрету: если я займу вскоре пост канцлера, то возьму вас с собой как председательствующего на совещаниях. О вчерашнем не стоит беспокоиться. Вчера вы были несколько раздражительны… из-за погоды». – «Да, конечно, погода! Скверная погода». У Леонида еще звучит в ушах сводка погоды по радио. Переодеваясь к опере, он включил приемник. «Понижение атмосферного давления в Австрии. Надвигается буря». Вот почему он задыхается. Леонид продолжает кивать, механически, в пустоту. Чтобы угодить Амелии, он кланяется впрок.

Появились приглашенные сегодня в театр гости. Фрак и серебристо-черное вечернее платье под накидкой будто из металла. Дамы обнимаются. Леонид прижимается губами к надушенной пухлой руке с коричневыми родинками. Где вы теперь, бесплотные, сладко-горькие руки с хрупкими пальцами без колец?

– Милостивая госпожа становится с каждым днем моложе…

– Если так будет продолжаться, господин заведующий, вы скоро превратитесь в младенца…

– Что нового, дорогой друг? Что говорит высокая политика?

– В политике мне, слава богу, делать нечего. Я простой школьный учитель.

– Если даже ты так скрытен, дорогой господин заведующий, дела действительно плохи. Надеюсь только, что Англия и Франция нам помогут. И Америка, прежде всего Америка! Мы ведь последний оплот культуры посреди Европы.

Эти слова гостя непонятно почему взволновали Леонида.

– Обладать культурой, – говорит он в ярости, – это значит, другими словами, спятить. Видит Бог, мы все здесь спятили. Я не рассчитываю ни на какую силу, даже самую мощную. Богатые американцы охотно приезжают летом в Зальцбург. Но театралы – еще не союзники. Все зависит от того, достаточно ли мы сильны, чтобы самим провести у себя ревизию, прежде чем прибудут строгие ревизоры.

Он глубоко вздыхает, потому что осознает себя недостаточно сильным, и перед ним раскачивается в воздухе пухлое, полное ненависти лицо толстяка.