Песнь Бернадетте. Черная месса

Вера не благодарила его. Она молчала. Она будто хотела проститься, чтобы разговор не перешел священную границу. В загроможденном салоне совсем стемнело. Вещи расплавились в бесформенную массу. Настоящий вечерний сумрак пришел на смену поддельному сумраку дождливого октябрьского дня. Только чайные розы излучали свет. Леонид чувствовал, что теперь лучше всего смыться. Все, что нужно было сказать, сказано. Каждое следующее слово могло привести на зыбкую почву морали. Прямота, отчужденность Веры запрещали малейший намек на сентиментальность. Простой такт требовал немедленно удалиться, попрощаться без ранящих душу слов. Если у этой женщины изгладился из памяти тот эпизод в Гейдельберге, зачем к нему возвращаться? Наоборот, Леонид должен радоваться, что пугавшая его встреча прошла так гладко, так быстро, – и достойно закончить визит. Но он тщетно предостерегал сам себя. Он слишком разволновался. Каждая счастливая развязка жизненного конфликта укрепляла, омолаживала его. В миниатюрной изящной даме он видел уже не муки совести, не обретение старой вины, а Веру в ее настоящем, которой он уже не боялся. Не было больше необходимости менять свою жизнь, к нему вернулось его веселое превосходство и вместе с тем – одышливая, но безумная нежность, что появилась внезапно, как призрак, дабы навечно исчезнуть и избавить его от чувства вины, – нежность к серьезной благородной женщине без притязаний. Он сложил вместе ее невесомые руки и прижал их к своей груди. Он будто воскресил те любовные переживания, которые так гнусно оборвал восемнадцать лет назад.

– Вера, дорогая, любимая Вера, – простонал он, – я так виноват перед вами. Нет слов это выразить. Вы простили меня? Вы смогли простить? Вы можете простить?

Вера смотрела в сторону, чуть отвернувшись. Как жив в его душе этот легкий отклоняющий жест! Непостижимо – ничего не исчезло! Все шло само по себе в таинственной одновременности. Ее профиль был для него открытием. Здесь стояла во плоти дочь врача Вормзера, девушка из Гейдельберга; не было больше стертого пятна в его памяти. И седые нити в волосах, вялые губы, морщины на лбу только усиливали его горько-сладкий мимолетный восторг.

– Простить? – повторила Вера его вопрос. – Это красное словцо. Я не могу. То, о чем стоит сожалеть, можно простить только самому себе.

– Да, Вера, это сто раз правда! Когда я слышу, как вы говорите, я сразу понимаю, какое неповторимое вы существо. Вы правильно сделали, что не вышли замуж. Вера, правдивость слишком хороша для брака. Не только я – всякий мужчина будет рядом с вами лжецом…

Леониду захотелось стать неотразимым мужчиной. Теперь у него хватило бы смелости притянуть Веру к себе. Но он предпочел пожаловаться:

– Я себя не простил и не прощу никогда, никогда!

Но прежде, чем он это выговорил, он простил себя раз и навсегда – удалил вину со своей совести, будто стер пятно с доски. Поэтому сказанная им фраза звучала так весело. Фрейлейн Вормзер легким движением отняла у него свои руки. Взяла со стола сумочку и перчатки.

– Мне нужно идти, – сказала она.

– Останьтесь еще на несколько минут, Вера, – прошептал он. – Мы не увидимся больше в этой жизни. Попрощайтесь со мной по-доброму, тогда я буду вспоминать о нашей встрече как о полном помиловании.

Она все еще смотрела в сторону, продолжая застегивать перчатки. Он сел на подлокотник кресла, и лицо его приблизилось к ее лицу.

– Знайте, любимая, любимая Вера, что за все эти восемнадцать лет и дня не проходило, чтобы я не страдал молча, как собака, из-за нас с вами…

Его признание не имело никакого отношения к правде или неправде. Это просто была парящая мелодия свободы и приятной грусти, что наполняли его, не пересекаясь. Хотя он близко видел ее лицо, он не заметил, какой бледной и утомленной была сейчас Вера. Перчатки она застегнула, сумочку держала в руке.

– Не лучше ли теперь, – сказала она, – разойтись?..

Но Леонида уже было не остановить.

– Знайте, любимая, что сегодня весь день, час за часом, я думал только о вас. Вы одна были в моих мыслях с самого утра. Знайте, что до последних минут я был твердо уверен, что Эммануил – ваш и мой сын. Знайте, что из-за Эммануила я был близок, очень близок к тому, чтобы уйти на пенсию, потребовать у жены развод, покинуть наш роскошный дом и начать новую, полную лишений жизнь.

Впервые в голосе усталой женщины прозвучала прежняя откровенная насмешка:

– Как хорошо, что вы были к этому только близки, господин заведующий…

Леонид не мог заставить себя замолчать, страстная исповедь срывалась с его уст: