Песнь Бернадетте. Черная месса

Итак, снова оно – старое высокомерие этих людей, их возмутительная самонадеянность. Даже если их запереть в подвале, они станут смотреть на нас будто вниз с седьмого этажа. Не пасуют перед ними только примитивные варвары, которые с ними не спорят, а безо всяких церемоний сбивают их с ног дубинками. Еще сегодня мне следовало отыскать Шпиттельбергера и отдать ему в жертву Авраама Блоха. Вольный и чистый воздух! Она просто неблагодарна. Негодующий и злой порыв своей души Леонид воспринял как благодать. Поддался ему. Одновременно лицо дамы в углу дивана достигло новой, конечной станции пути, последней стадии перемен. Теперь оно было не репродукцией или переводом, но оригиналом, пусть даже немного высохшим и потемневшим, но сохранившим тот строгий свет чистоты и своеобразия, который однажды свел с ума бедного домашнего учителя, а позже – мужа другой женщины. Чувствовалось, что ни одна мысль за этим белым лбом не соответствовала всему сущему. Только еще жестче и безмятежней прежнего проявлялась эта чистота. Кто может ее выразить? Своеобразие стало своеобразнее, хотя и не таким милым, как раньше. Танцевальная музыка снова расшумелась. Леонид заговорил громче. Какая-то неведомая сила заставляла его говорить, чеканить слово за словом. Слова эти звучали до безумия сухо и напыщенно:

– Где же милостивая госпожа намерена поселиться?

Отвечая, Вера Вормзер глубоко вздохнула:

– Послезавтра я буду в Париже, а в пятницу корабль выходит из Гавра.

– Так милостивая госпожа едет в Нью-Йорк, – сказал Леонид утвердительно и кивнул, соглашаясь, даже одобряя.

Она слабо улыбнулась, будто ее забавляло, что сегодня ей приходится постоянно возражать, – ведь до сих пор почти каждый свой ответ она начинала со слова «нет».

– О нет! Нью-Йорк? Боже упаси, это не так просто. Так высоко я не воспаряю. Я еду в Монтевидео…

– В Монтевидео? – просияв, сказал Леонид по-простецки. – Это ведь так далеко…

– Далеко от чего? – спросила Вера спокойно, процитировав грустную шутку ссыльных, потерявших географическую точку отсчета.

– Я закоренелый венец, – признался Леонид. – Что я говорю? Закоренелый хитцингец. Мне было бы тяжело переселиться в другой район. Жить там, внизу, у экватора? Я чувствовал бы себя смертельно несчастным, несмотря на все эти колибри и орхидеи…

Лицо женщины в полумраке стало еще серьезнее.

– А я счастлива, что в Монтевидео мне предложили должность преподавателя. В большом колледже. Многие мне завидуют. Наш брат должен быть доволен, если находит где-нибудь убежище и даже работу… Но это вам не интересно.

– Не интересно? – перебил он, вновь испугавшись. – Для меня нет на свете ничего интереснее… – Он тихо договорил: – Мне трудно выразить, как я вами восхищаюсь.

«На этот раз я не лгу. Я действительно восхищаюсь ею. В ней есть великолепная стойкость и отвратительная бесцеремонность ее расы. Что стало бы со мной рядом с нею? В самом деле, кем бы я стал? Во всяком случае, кем-то совсем другим, не заведующим отделом министерства перед уходом на пенсию. Мы с ней и часа без ссоры не прожили бы». Его замешательство все возрастало. Внезапно в салон проникла другая, более светлая комната, в которой они жили в Бингене. «Всё на своих местах, честное слово! Я вижу старинную изразцовую печь». Воспоминания исчезли, будто пелена спала с глаз.

– Чем тут восхищаться? – сердито спросила Вера.

– Я имею в виду… вы ведь все бросаете здесь, в Старом Свете, где вы родились, где прожили всю свою жизнь…

– Я ничего не бросаю, – сказала она сухо. – Я одна, я, к счастью, не замужем…

Это новый груз на чаше весов? Нет! Леонид воспринял это «я не замужем» как тихое торжество, которое приятно пощекотало его нервы. Он откинулся назад. Дольше нельзя было вести безразличный разговор. Слова сами сорвались с его губ; он сказал, немного запинаясь:

– Полагаю, вы должны заботиться об этом молодом человеке… По крайней мере, я так понял из вашего письма…

Вера Вормзер внезапно оживилась. Теперь она вела себя иначе. Она наклонилась вперед. Ее голос будто вспыхнул:

– Если возможно, чтобы вы помогли в этом случае, господин заведующий…

Леонид довольно долго молчал и наконец произнес непроизвольно, тепло и глубоко:

– Но, Вера, это ведь так естественно…

– Нет на свете ничего естественного, – сказала она и стала стягивать с пальцев перчатки.

Как будто мягкая любезность, добровольная попытка сделать нечто большее, чем требуется, отдать что-то от самой себя. Теперь Леонид видел маленькие нежные руки – те же доверчивые партнеры в давних прогулках рука об руку. Кожа была желтоватой, выступали вены. На пальцах не было колец. Голос мужчины дрожал:

– Сто раз естественно, Вера, что я исполню ваше пожелание, устрою молодого человека в лучшую гимназию, в Шоттене, если вы согласны. Семестр только начался, он уже послезавтра может пойти в класс. Я буду заботиться о нем, как только смогу…

Ее лицо еще ближе подалось к нему, глаза засветились.

– Вы в самом деле этого хотите?.. Ах, тогда мне намного легче будет покинуть Европу.

Его обычно четкие черты лица будто расплылись. Взгляд был молящим, как у собаки.