Песнь Бернадетте. Черная месса

Леонид укоряюще и испуганно взмахнул рукой, будто хотел сказать, что долг повелевает ему ради милостивой госпожи в любых обстоятельствах преодолеть значительно большее расстояние, чем путь от здания Министерства религии и образования на площади Миноритов до парк-отеля в Хитцинге. Здесь и без того вялая беседа застопорилась, а лицо Веры будто окаменело. При этом дело обстояло следующим образом. В темной комнате, и особенно в первые волнительные минуты, его астигматические глаза отражали, будто в расплывчатой плоскости, не только стершийся с годами образ возлюбленной, но и все видимое им. Итак, до сих пор у Веры не было лица, видна была только изящная фигура в сером дорожном костюме, под которым смутно высвечивалась шелковая лиловая рубашка и ожерелье из золотисто-коричневых ядрышек амбры. Хотя и была эта фигура прелестно-девичьей и казалась именно «девичьей», принадлежала она некой милой особе неопределенного возраста, в которой Леонид не узнавал свою возлюбленную из Гейдельберга. Лишь теперь лицо Веры стало проступать сквозь эту пустую светлую плоскость – пока еще из дальней дали. Казалось, кто-то наугад вертит винт полевого бинокля, чтобы отчетливо увидеть отдаленную цель. Было это примерно так. В темной еще линзе бинокля проступали волосы, черные как ночь волосы, гладкие, с пробором посередине. (Высвечивались, если приглядеться, седые нити и пряди?) Потом появились глаза василькового цвета, затененные длинными ресницами; серьезный, испытующий и удивленный взгляд направлен был, как когда-то, на Леонида. Потом – рот, довольно большой; губы строго поджаты, как у женщины, много работавшей, чей отточенный ум и опыт держат в узде воображение. Какая противоположность пухлым, надутым, капризным губкам Амелии! Леонид заметил, что Вера не позаботилась ради него о своей красоте. Час, который она заставила его ждать, она не использовала для того, чтобы «накраситься». Она не выщипывала и не подводила брови (о, Амелия!), не затемнила веки синей тушью, не умягчила кремом щеки. Губная помада лишь бегло коснулась ее губ. Что она делала, пока он ждал? Наверное, подумал он, пялилась в окно…

Теперь лицо Веры было закончено, но Леониду что-то мешало узнать портрет. Это лицо походило на плохую репродукцию, на перевод исчезнувшего образа на чужой язык иной реальности. Вера молчала, спокойно и упорно. Он же, продолжая «беседу», заботился только о том, чтобы найти «верный тон». И не находил. Какой тон соответствовал такой встрече? С ужасом слушал он самого себя – как он говорит с ней, утрированно подражая обычному в этой стране тону наглого сановника, уверенного в том, что может выйти из любого, самого неприятного положения.

– Милостивая госпожа, надеюсь, останется у нас на более продолжительное время…

После этих слов Вера покосилась на него с удивлением. Теперь она не может понять, как влюбилась тогда в такого плоского субъекта, как я. При ней я всегда глупел. Его руки похолодели от злости. Она ответила:

– Я останусь здесь на два-три дня, пока все не будет сделано…

– О! – сказал он испуганно. – Зачем же милостивой госпоже возвращаться в Германию?

Помимо его воли в интонации вопроса послышался вздох облегчения. Тут он впервые увидел, как гладкий, будто из слоновой кости, лоб дамы покрылся прямыми складками.

– Нет, совсем наоборот, господин заведующий, – возразила она. – Я не поеду отсюда в Германию…

Теперь какая-то часть его существа вспомнила этот голос – дерзкий, упрямый голос пятнадцатилетней девушки за отцовским столом. Леонид жестом извинился, будто совершил непоправимую ошибку:

– Простите, милостивая госпожа, я понимаю. Теперь, должно быть, не так уж приятно жить в Германии…

– Почему? Большинству немцев очень приятно, – холодно констатировала она. – Только нашему брату – нет…

Леонид пустил в ход патриотизм:

– Тогда милостивая госпожа должна подумать о том, чтобы вернуться на свою старую родину… У нас теперь кое-что сдвинулось с мертвой точки…

– Нет, господин заведующий. Хотя я здесь недолго и не берусь об этом судить… Но нашему брату хочется наконец подышать вольным и чистым воздухом…