Песнь Бернадетте. Черная месса

Сразу после обеда Леонид вышел из дома и поехал в министерство. Теперь он сидел, подперев голову руками, и глядел сквозь высокие окна на деревья в ватно-облачном небе, окутанные жемчужного цвета дождевым туманом. Леонид был изумлен и восхищен Амелией. У любящих женщин есть шестое чувство. Как дикий зверь в лесу чует своих врагов, так женщины обладают непогрешимым чутьем. Они – провидицы мужской вины. Амелия все угадала, хотя, по обыкновению своему, преувеличила, исказила, истолковала ошибочно. Даже подозрительно – будто обе женщины заключили тайный союз: одна воплотилась в бледно-голубых буквах, другая при беглом взгляде на письмо поражена в самое сердце. В двух строчках адреса Вера нашептала Амелии правду, которую та восприняла из пустоты как внезапное озарение. Какое противоречие в том, что ясновидение это обманулось потом в сухом дословном тексте письма! Но, не подозревая об этом, она сорвала маску с Леонида. Соблазнитель служанок по воскресеньям! Разве не назвали его сегодня брачным аферистом? И не был ли он таковым на самом деле – в обычном, криминальном значении слова? Амелия могла прочесть это в его лице. А ведь он перед тем взглянул на себя в зеркало и не увидел ничего подлого и пошлого – только благородство в правильных чертах, внушившее ему сочувствие к себе. И как это получилось, что его решение непроизвольно превратилось в свою противоположность и не он исповедовался, а она? Эта исповедь – поразительное доказательство не заслуженной им любви! Таким правдолюбием, таким беспощадным, даже бесстыдным мужеством он никогда не обладал. Видимо, из-за своего низкого происхождения и бедности в прежние годы. Его молодость была наполнена страхами, желаниями; он переоценивал высший класс, трепетал перед ним. Он должен был торопливо взращивать в себе невозмутимость при появлении в салоне, высокомерие в светской беседе («вести диалог»), непринужденное поведение за столом, точно отмеренную почтительность в поклоне и в ответе на приветствие – все эти тонкие и естественные добродетели, с какими рождаются представители касты господ. В свои пятьдесят он все еще постоянно и напряженно проводил различия положений и уровней. Силу, которую нынешняя молодежь тратит на спорт, он расходовал на особенную атлетику – на преодоление робости и компенсацию вечного чувства неполноценности. О, незабываемое время, когда он во фраке самоубийцы впервые стоял перед зеркалом как победитель! Хотя он в совершенстве постиг эти тонкие врожденные искусства и уже десятилетиями неосознанно ими пользуется, он все-таки принадлежит к тем, кого римляне называли «вольноотпущенниками». Вольноотпущенник не обладает ни природным мужеством и правдивостью урожденной Парадини, ни дерзким превосходством надо всем постыдным. Притом его, вольноотпущенника на краю пропасти, Амелия знала лучше, чем он сам. Да, это правда: признавая свою ответственность за сына Веры, он боялся ярости Амелии, ее мести. Боялся, что она немедленно начнет бракоразводный процесс. Больше всего боялся потерять благосостояние, которым так небрежно пользовался. Теперь он знал: он, благородный человек, для которого «деньги ничего не значат», высокопоставленный чиновник, наставник и воспитатель, не сможет вынести скудную жизнь своих коллег, эту ежедневную борьбу с соблазнами и желаниями. Он был испорчен деньгами, привык потакать своим прихотям. Как он понимал теперь, многих его сослуживцев погубили искушения: они брали взаймы, чтобы порадовать своих одержимых жадностью женщин. Он опустил голову на папку с бумагами. Ему очень хотелось стать монахом-аскетом…

Леонид собрался с духом. «Нечего ходить вокруг да около». Он громко вздохнул. Потом взял лист бумаги и стал писать министру Винценту Шпиттельбергеру докладную записку о том, что в интересах государства необходимо предоставить вакантную кафедру и клинику внештатному профессору Александру (Аврааму) Блоху. Он сам не знал, зачем упрямится и идет напролом. Но, набросав десяток строк, он отложил ручку и вызвал секретаря.

– Будьте добры, дорогой друг, позвоните в парк-отель Хитцинга и попросите сообщить фрау или фрейлейн Вере Вормзер, что я лично навещу ее около четырех часов.

Нервничая, Леонид говорил стертым плоским голосом. Секретарь положил на стол чистый лист бумаги.

– Могу я попросить господина заведующего написать имя дамы? – сказал он.

Не говоря ни слова, Леонид с полминуты таращил на него глаза, потом сунул незаконченный меморандум в папку, поправил, будто прощаясь, вещи на столе и встал:

– Нет, спасибо, это ни к чему. Я ухожу.

Секретарь счел своим долгом напомнить, что господина министра ожидают на службе в пять часов. На Леонида, снимавшего с вешалки шляпу и пальто, это не произвело никакого впечатления.

– Если господин министр спросит обо мне, не говорите ничего определенного, скажите просто, что я ушел…

Обогнув молодого человека, Леонид удалился упругим шагом.