Песнь Бернадетте. Черная месса

В последующие годы Манон в художественном отношении сильно нас разочаровала. Она стала красивой девушкой, нежной, очень высокой, с длинными руками и ногами. Вопреки моде волосы спускались ей до бедер. К ее старому пристрастию к патетике и грусти примешивался юмор, который иногда переходил в насмешку или сарказм. Она видела людей насквозь. Напротив, ее страсть к декламации и театральной игре затухала. Я уже предполагал, что Манон была очарована театром, как богатый воображением ребенок, ничего серьезнее. Я не думал, что это был стыд перед сильным выражением чувств, робость перед самообнажением, какая охватывает тонкие натуры в пору полового созревания. Нам казалось, что Манон стала поверхностной и легкомысленной девушкой. Можно было подумать, что она больше всего на свете интересуется платьями. Часами она сидела с журналами мод. «Увы, в ней нет экспрессии, силы характера», – говорили мы про нее. И действительно, взрослая девушка выказывала уступчивую слабость и вялость, противоположные прежней драматической страстности ребенка.

Лишь когда Манон казалось, что за ней никто не наблюдает, она пела в своей комнате. Это происходило так редко, что я сам только два-три раза услышал ее настоящий певческий голос. У нее было звучное цветущее сопрано с удивительно сильными верхними нотами. Когда мы просили Манон помузицировать с нами, ее прекрасное сопрано исчезало и из перехваченного горла пробивался детский писклявый чирикающий голосок. Тут не помогали ни просьбы, ни мольбы. «Я не могу по-другому». Обычно это заканчивалось слезами.

О театре и актерской игре больше не говорили. Внезапно появились другие, весьма странные интересы. Теперь Манон день и ночь читала «Жизнь животных» Брэма. Она до безумия любила животных – так, по крайней мере, мне казалось. Но чего я не мог понять – из всех живых существ больше всего она любила змей. Когда в нашем саду мы убили однажды большую змею, Манон не могла успокоиться несколько дней.

О театре снова зашла речь, когда Манон был уже восемнадцатый год. Однажды вечером она увидела Макса Рейнхардта[132]. Рейнхардт – самый проницательный искатель актерских талантов, какого только можно себе представить. Его глаза, будто по мановению волшебной палочки, выявляли сценическую одаренность. Он видел чье-то лицо – и понимал все. Не было необходимости играть перед ним или декламировать. Макс Рейнхардт сказал Манон, которую увидел впервые: «Я собираюсь ставить „El teatro del mundo“ Кальдерона – Гофмансталя[133]. Я хочу, чтобы вы сыграли в этой пьесе роль первого ангела».

Первый ангел в «Театре мира» – большая и важная роль. Я считал рискованным ради опасного эксперимента доверять ее молодой, наивной девушке, которая не имела никакого представления о театре, ничему еще не училась и никогда не стояла на подмостках. Мои глаза видели хуже, чем глаза Рейнхардта. Я ошибся, и теперь меня утешает только то, что постановка драматической поэмы не осуществилась.

Манон, казалось, страдала от моего твердого «нет». Близилась Пасха. На Пасху мы обычно уезжали в Венецию. Манон до безумия любила этот город. Я же только что приехал из Италии, и мне не хотелось сразу туда возвращаться. Но Манон сказала служанке: «Я уверена: если я теперь не поеду в Венецию, я умру». Служанка передала эти слова моей жене, которая очень удивилась такой экзальтации своей обычно сдержанной дочери. Мы поехали в Венецию. Там нас и Манон настигла сила судьбы.

Италия была тоталитарным государством. В газетах не писали об эпидемии в Венеции. Через неделю после Пасхи Манон заболела полиомиелитом. Это был очень тяжелый медицинский случай. На четыре недели Манон зависла между жизнью и смертью. Ее центральная нервная система была совершенно истощена. Однажды, в невообразимо страшный час, когда ее дыхание остановилось на несколько минут, мы уже сочли ее умершей. Это была настоящая смерть до смерти. В своей короткой жизни Манон суждено было умереть дважды. Иногда я спрашиваю себя: «Не лучше ли было бы, если б ребенок умер тогда, первой смертью, и избежал бы второй, еще ужаснее?»

Я снова и снова отрицательно отвечаю на этот вопрос. Если бы тогда Манон унес от нас паралич дыхательных органов, то прекрасное чистое юное существо исчезло бы из мира, только и всего. Случай трагический, но обычный. Мы не узнали бы о силе и воле к совершенству, которые скрывались в этой душе.

Когда врачи объявили, что непосредственная опасность миновала, мы с большими трудностями привезли Манон домой, в Вену. Настало время мучительных болей. Так всегда бывает при тяжелом течении этой дьявольской болезни. Воспалившиеся нервы отмирают, но больные мышцы сокращаются. Жестокий признак жизни. Если это прекращается, значит разрушение завершено, жизни уже нет, нечему причинять боль.

Однажды я попросил крупного врача и специалиста с глазу на глаз сказать мне всю правду. Я не был отцом Манон. Поэтому он, не медля ни минуты, сказал правду.