Песнь Бернадетте. Черная месса

Фредди тоже молчал. Он понимал, что сейчас надо отпустить несколько восторженных замечаний об игре Гезы де Варшани и поблагодарить гостя за концерт в доме его отца по случаю его же, Фредди, четырнадцатилетия. Но как ни хотел он выразить Гезе то полное покорности и муки почитание, что душило его несколько часов, нужных слов он не находил. Должен ли он, например, высказаться о музыке вообще или об искусстве Гезы? Что он в этом понимает? Он непременно сморозит какую-нибудь глупость. Профессор Фьори отказался от него; Фредди – безнадежный случай. Нет, он не хотел ни лгать, ни позориться. Поэтому сжал пальцы в кулак и упорно молчал еще две минуты. Но дольше нельзя было выносить тишину, и пришлось уступить. В умении молчать Геза тоже его превосходил, обладая крупным преимуществом – беспредельным небрежением и безразличием ко всему; он был полностью погружен в себя.

Итак, Фредди откашлялся, набрал воздуха в грудь, и голос его противно сорвался в глупом вопросе:

– Вы каждый день упражняетесь по шесть часов?

Отвечая, Геза де Варшани рассматривал азиатское мифическое существо из позолоченной бронзы, которое как будто слегка покачивалось на камине.

– Нет, не каждый, – сказал он. – Воскресное утро выпадает из-за мессы, в среду и в субботу днем я отдыхаю. Конечно, на гастролях я работаю много, сколько сил хватает.

Геза избегал слова «упражняться» – оно звучало как-то по-школьному. Слово «работать», напротив, Фредди счел холодным, неприятным, деловито-отстраненным.

– Вы всегда работаете по Шевчику? – спросил он немного погодя, чтобы не угас разговор, и еще потому, что Фьори целый год мучил его состряпанными Шевчиком пальцевыми упражнениями и смычковыми штрихами. – Разве это не скучно?

Геза, вжавшись глубоко в кресло, так что его ноги не доставали до пола, скопировал заученную отцовскую интонацию.

– Шевчик, – сказал он, – в своих постепенно усложняющихся упражнениях ставит трудные задачи. Он знает инструмент как никто другой. Мне доставляет удовольствие решать эти задачи…

Фредди выслушал надменные поучения о том, что мужественное преодоление технических трудностей – основа основ искусства, что эмоциональная сторона искусства Гезы, блеск и чудо, так удивляющие профанов, – лишь следствие упорной, но приносящей радость работы, разрешения «проблем». Фредди ничего не понял в этом холодном снобизме холодильника, который в то время входил в моду. Он уловил только высокомерие вечного превосходства и вновь ощутил горечь презрительно отвергнутого.

– Вы все играете наизусть? – спросил он тихо.

Геза, не глядя на собеседника, сделал пренебрежительный жест, будто давно уже сыт по горло глупостью надоедливых дилетантов.

– Наизусть? – повторил он. – Нельзя ведь по-другому играть, кроме как наизусть, исключая камерную музыку. Разумеется, наизусть. Это не проблема. В любом возрасте заучивать очень легко…

Этими словами Геза де Варшани решительно отмежевался от своего детства, которым часто объясняли бо́льшую часть его успеха. Он говорил с полным пониманием, как зрелый мужчина с телом чудо-ребенка. Но Фредди израсходовал все свои патроны. Он ничего не сказал. Вновь воцарилось молчание. Но тут Геза повернул голову к сыну хозяина дома и строго на него посмотрел.

– А вы чем занимаетесь? – спросил он с некоторой резкостью.

– Я… я… – заикался Фредди; он будто коснулся губами электрического провода. Во рту до корня языка разлилась кислятина.

– Да, вы; я спрашиваю, что вы делаете.

Голова Фредди отяжелела, когда он ответил:

– Я… ничего не делаю…

Он был уверен, что говорит правду. Ведь ходить в школу, играть в футбол правым нападающим, кататься на коньках, плавать, собирать марки и читать детективы – это ничего, хуже, чем ничего!

– Ничего? – спросил Геза резко. – А что вы делаете дома?

– Дома я тоже ничего не делаю, – признался Фредди, вжав кулаки под дых и уставившись на ковер.

– Это немного, – решил Геза де Варшани, и его черные глаза снова отправились блуждать по комнате; он будто спрашивал себя с тоской: почему я должен тратить время в таких домах и на таких людей?

– Извините, пожалуйста… – Фредди сглотнул слюну, встал и ушел.

V

Фредди стоял один в своей комнате. Ужасаясь, моргал он в зеркало, откуда пялился на него противный мальчишка, оболтус с широкими плечами, квадратной головой, узким лбом, растрепанными волосами и торчащими во все стороны зубами. Он был тождествен этому безобразному юнцу, хотя ему вовсе не казалось очевидным и нормальным, что он равен самому себе – сейчас и в будущем. Для него было бы естественнее и желаннее прогнать мальчишку в зеркале, как плохого слугу, и превратиться в стройного узколицего юношу, похожего на Гезу де Варшани и достойного его. Но изображение в зеркале не отступало. Тут ничем не поможешь. Придется всю жизнь терпеть самого себя, этого противного чужака.

А что еще ему остается? Во-первых, можно себя убить! Но это совсем не легко, и Фредди, при всем отвращении к себе, не чувствовал особой потребности себя убивать. Во-вторых, можно стать лучшим правым нападающим в Европе на чемпионатах в Париже, Вене, Риме, Берлине и даже Лондоне.