Песнь крысолова

Часто я мысленно возвращаюсь в тот день и спрашиваю себя, что могла бы сделать иначе? Хотела ли Родика быть понятой и принятой… мною?

Да. Больше всего на свете.

Смогла ли я принять эту сторону своей сестры, которую любила, но боялась?

Я пытаюсь ответить на этот вопрос до сих пор. Может, я хочу найти ее и заботиться, чтобы сделать то, что должна была?

Только любовь безоговорочная – настоящая. Если ты не принимаешь человека, любишь ли ты его? Достойны ли мы любви, понимания, прощения, если нас не считают хорошими? Исправит ли любовь все изъяны и несовершенства души? Или же поощрит и даст им пустить корни еще глубже, в то время как вы будете поливать дерево зла?

Вот какие вопросы должен был задать Джокер-дурак вместо своей демагогии о природе зла. Зло там же, где все остальное. А выборкой занимаемся мы. Судим, разделяем мух и котлеты, грехи и добродетели.

Я сотворила столько ужасных вещей, что не уверена, что заслуживаю прощения.

Но мне кажется, что первый непростительный поступок я совершила, оставив близкого человека в беде, когда он во мне нуждался. Эта беда была в ней, и я побоялась понять больше.

Мне было четырнадцать, а ей семь, когда она устроила пожар. Девочка взяла не только спички. Она взяла и бензин. Когда я приехала и обо всем узнала, у меня пропала земля под ногами. Сидела на месте и слушала, слушала, не понимая ни слова.

Стоило Родике с довольной улыбкой предстать перед моими глазами, у меня сорвало все предохранители. Я трясла ее, и никто не мог меня остановить. Я ей плечо вывихнула. Меня оттаскивали санитары.

Родика все вытерпела. Последнее, что она сказала, показало, что во всем на самом деле была виновата я:

«Теперь, когда их нет, тебе больше некого любить, кроме меня. Тебе придется меня любить».

* * *

Я не знаю, сколько отсутствовала. Понимаю, что уже давно стою у маленького мутного окна, а в руке – догоревшая сигарета. Вижу на той стороне землю и мертвую траву. До неба еще выше, чем обычно.

Но жизнь в подвале для тех, кому это небо сдалось.

Возвращаться назад не хочется, потому что теперь я действительно перестаю понимать, что хочу сделать и зачем. Слова Родики больно жгут сознание. Я очень много лет их не вспоминала. Удавалось до недавнего времени неплохо: у меня есть режим автопилота.

«Тебе придется меня любить».

– Эй, Санда.

Ко мне, к моему большому удивлению, подходит Джей Пи. Он выглядит спокойным и даже заинтригованным. Вьющиеся волосы откинуты назад, и в который раз поражаюсь его симпатичной щербатой мордахе. Хорошенькой он был бы девочкой.

– Я ведь не закончил. Что ты вскочила?

– Чтобы не сидеть под светом.

– Давай тогда тут перетрем.

– Где Вертекс?

– Принимает душ. Под Мадонну.

Об этом можно и догадаться по смеси звуков из ванной. Хоть кто-то умеет расслабляться в любой обстановке.

Я ненадолго забыла, что Джей Пи – наш пленник. Мы будто уже сообщники. Домой он, похоже, не сильно хочет.

– Сейчас кое-что покажу.

Джей Пи лениво роется в снимках, а я отстраненно слежу за ним. Наконец, он разворачивает ко мне телефон. На экране странная, причудливая картина в бледных тонах. Изображение не знакомо, но образы – четкие, округлые – вызывают дежавю.