Песнь о моей Мурке

До революции, в уголовном мире царской России, этих жестких установлений не существовало. Чем же объяснить эти жесткие табу, возникшие в криминальной бандитской среде 20-х годов? Только тем, что они выработаны «бывшими». В новом обществе представители прежних имущих классов (не смирившиеся с революционными переменами) оказались изгоями, у которых отобрали все, что можно отобрать — отчий дом, семью, веру, надежды на будущее, место в обществе… Путей примирения с новым режимом не было. Оставалось одно — мстить. Ради этого «бывшие» отказывались от всего. Но такого же отречения они требовали и от тех, кого сделали своими подручными: беспризорников, бродяг, босяков, пополнявших «белобандитскую» армию уголовного мира.

К началу 30-х годов те беспризорники, которые не отошли от уголовщины, повзрослели, объединились с представителями «классического» преступного мира России и фактически подавили вместе с ним чуждое течение «идейных жиганов» (как называли уркаганы бывших военных и представителей имущих классов, пытавшихся навязать профессиональным уголовникам свои правила игры). Впрочем, практически все новые установления «белой кости» так и вошли в сформулированный позднее «воровской закон».

Естественно, частью блатной субкультуры стали и песни беспризорников и босяков, в которых как таковой отсутствует уголовный элемент, но присутствуют «жалостливые», а также разухабистые, разгульные мотивы.

Позабыт, позаброшен

Там, в саду, при рябине,
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине,
Позабыт от людей[66]

.

Позабыт-позаброшен

С молодых, юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет.

У других есть родные,

Приласкают порой.
А меня все обижают,
И для всех я чужой.

Часто мне приходилось

Под заборами спать,
Еще чаще приходилось
Хлеб с водою глотать.

Вот и холод и голод,

Он меня изморил,
А я, мальчик, еще молод,
Это все пережил.

И куда ни поеду,

И куда ни пойду,
Уголочка родного
Для себя не найду.

Вот нашел уголочек,

Да и тот не родной:
В исправдоме за решеткой,
За кирпичной стеной.

Вот умру я, умру я,

Похоронят меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.

На мою на могилку,

Знать, никто не придет[67],
Только раннею весною
Соловей пропоет.

Пропоет и просвищет,

И опять улетит,
А сиротская могилка
Одинока стоит.

У других на могилках

Все венки да цветы.
У меня, сиротинки,
Обгорелы пеньки.

В своей книге «Гранит и синь» Вадим Сафонов утверждает, что песню написал он в период бродяжничества в годы Гражданской войны. Там же приведен якобы первоначальный текст:

А в саду при долине, там поет соловей,
Ну а я на чужбине позабыт от людей.
Позабыт и заброшен с молодых юных лет
Сиротой я остался, счастья-доли мне нет.
А чужих приласкают, приласкают порой,
А меня обижают, и для всех я чужой.
Чужой на чужбине, я без роду живу
И нигде я родного уголка не найду.
Вот нашел уголочек да и тот мне чужой…
Надоела эта жизня, я ищу себе покой.
Часто-часто приходилось под открытым небом спать,
Сухари с одной водою приходилось мне видать.
Ах, голод и холод меня изморил,
Но я еще молод и все позабыл.
Умру я, умру, похоронят меня,
Навеки усну я, обиду храня.
И никто на могилу из родных не придет,
Только ранней зарею соловей пропоет.