Песнь о моей Мурке

…Потрясение, о котором я упомянул выше, не было тем ужасом и отчаянием, что охватывают человека, вдруг уразумевшего мерзость и непоправимость совершенных им злых дел. Не было началом раскаяния при виде причиненных людям страданий, а лишь возмущением обстоятельствами, швырнувшими их на одни нары с тем бессловесным и безликим «быдлом», что служило им дешевым материалом для безответственных социальных экспериментов и политической игры… Всякое соприкосновение с ними пятнало, унижало этих безупречных, стопроцентно преданных слуг режима.

Все это, считали отставные советские партдеятели, происки врагов, агентов капитализма…

И первой заботой низвергнутых ответственных, вернее, безответственных сановников было установить — чтобы видело и оценило начальство — четкий водораздел между собой и прочими лагерниками. В разговоры с нами они не вступали, а если уж приходилось, то это был диалог с парией».

Во многом ненавистью к советско-партийной номенклатуре можно объяснить и многотысячные митинги на свободе с призывами «раздавить шпионов, диверсантов, вредителей, врагов народа». Сталин прекрасно понимал, что подавляющее большинство работяг и обывателей готово рвать на куски зажравшуюся совдеповскую элиту, люди видят причины своих бед именно в них, в «красных» нуворишах, которые выползли наверх, из грязи в князи, и поэтому хапают в десять рук и жрут в три горла.

Именно эта психология голодной, нищей, замордованной толпы, которой нужен был враг, мешающий ее осчастливить, стала благодатной почвой для разгула параноидальной «охоты на ведьм», которая развернулась в стране в 30-е годы прошлого века.

Невский и Лиговка

Мы не случайно несколько раздвинули рамки своего повествования, указав на определенное сходство блатарей и обывателей в отношении к «шпионам» и «троцкистам». Дело в том, что в первоначальном своем виде песня «Марсель» рассказывала о «подвиге» вовсе не уголовника, а именно обывателя. Начиналась она словами —

Стою себе на месте,
Держу рукой карман, —

а куплета про «советскую малину», которая врагу сказала «Нет!», и вовсе не было. Как пишет Руфь Зернова в книге «Израиль и его окрестности» (1990), четверостишие про «малину» позднее дописал Александр Галич, и оно органично вошло в авторский текст. С тех пор песня и стала восприниматься как блатная.

А вот ряд других метаморфоз произошел с ней еще раньше. (К сожалению, у меня нет, так сказать, «классического» первоначального текста «Марселя». Он, по словам Георгия Ахилловича, сына А. Г. Левинтона, был опубликован единожды — в парижской газете «Русская мысль»). Но скорее всего, повествование о патриоте, задержавшем шпиона, ни к какому конкретному городу привязано не было. Об этом можно судить по мемуарам людей, знавших и Левинтона, и песню. Однако уже вскоре по возвращении Ахилла Григорьевича в Ленинград «Марсель» обрел огромную популярность — сначала в среде творческой интеллигенции, а оттуда уже — и в широких народных массах. Вспомним очерк Н. Королевой: «Песня пелась сначала в подлинно авторском варианте, потом — в народных переделках и дополнениях: “Стою себе на Невском…”»

Видимо, и Лиговки поначалу не было. В исполнении Владимира Высоцкого, например, куплет звучит так:

А я ему отвечаю: такие, мол, дела —
Последнюю малину забили мусора.

Между тем по всей России и поныне поют — «на Лиговке вчера» (Аркадий Северный, впрочем, умудрился вместо Лиговки вставить неведомую «Ризовку»). То есть песня в окончательном варианте стала не только «блатной», но еще и «блатной ленинградской»!

Правда, в тексте происходит постоянная борьба «краеведческого» и уголовного элементов. Так, питерский патриотизм требует в качестве зачина строку «Стою себе на Невском», а блатная традиция непременно склоняется к строкам:

Стою себе на стреме,
Держу в руке наган…

Но зато по поводу Лиговки разногласий не существует.