Песнь об огненно-красном цветке

Ты, конечно, возражаешь, но я ручаюсь тебе, что все сойдет прекрасно, если ты будешь притворяться шведкой и говорить «tack, tack» всякий раз, когда я буду тебе что-нибудь предлагать. Это по-шведски значит «спасибо». Тебе ничего не остается, как согласиться.

Мы приближаемся, ребята суетятся вокруг костра. Ты от страха краснеешь и бледнеешь, как настоящая барышня.

Я снова рассказываю историю о городской барышне-шведке, о твоем крестьянском платье и спрашиваю ребят, нельзя ли и нам подсесть к их огню, — может быть, и барышня согласится чего-нибудь отведать.

«А что же она здесь станет есть?» — волнуются ребята.

«Да то же самое, что и все», — говорю я. И ребята наперегонки тащат ветки, чтобы тебя усадить.

Когда мы рассаживаемся, я устраиваю тебя подальше от костра и заслоняю тебя собой, чтобы искры не могли до тебя долететь.

До чего же здесь красиво! Полыхает пламя костра, вокруг него тает снег, блестят от жары склоненные к нему лица. Лесорубы пекут на сосновых палочках мясо, рыбу и заледенелый хлеб. Хлеб становится мягким и свежим, точно его только что вынули из печи.

Я тоже выстругиваю палочку, подпекаю на ней хлеб и грею мясо. Потом кладу мясо на хлеб и разрезаю твою долю на маленькие кусочки.

Ребята с таким любопытством смотрят на мои приготовления, что забывают о собственной еде.

«Behagas det, fr"oken?» (то есть — разрешите, барышня?) — говорю я и угощаю тебя. Ты улыбаешься, киваешь свое «спасибо», берешь кусочек и начинаешь жевать. Когда он съеден, ты открываешь рот и, как видно по твоим глазам, собираешься на чистейшем финском языке сказать: «Чудесно, никогда бы я не поверила…»

«Tag lite’ till, var sa god’», — выпаливаю я, точно утопающий (то есть — будьте добры, возьмите еще немножко) и с перепугу протягиваю тебе большущий кусок мяса.

Девушка расхохоталась.

— Что ты смеешься? — удивился юноша. — Тебе же совсем не смешно, ты краснеешь и от смущенья, точно мышка, грызешь мясо.

«Глянь-ка, справляется без вилки и тарелки, как самый обыкновенный человек», — изумляется кто-то из ребят.

Я едва сдерживаю смех, а ты кусаешь губы, прячась за моей спиной.

Потом я беру нашу флягу с молоком и держу ее у огня.

«Как же теперь?» — спрашивает кто-то из ребят, и все напряженно ждут.

«Поделим по-христиански, если барышня не хочет остаться без молока», — говорю я и делаю вид, что шепчу тебе что-то на ухо.

«Sasom nyss mj"olkadt» (как парное), — говорю я. Ты улыбаешься, парни тоже улыбаются.

Я делаю глоток, потом передаю флягу тебе, вытирая сначала горлышко фляги рукавом. Ребятам это кажется пределом деликатности.

«Никогда бы не поверил!» — говорит кто-то, и лесорубы снова принимаются за свой обед.

«Что ж тут такого, назвался груздем, полезай в кузов», — роняет другой.

«Правильно», — подтверждаю я, и обед продолжается.

Потом мы располагаемся вокруг костра. Кто-то достает листья сушеного табака и начинает их мельчить обухом топора на свежесрезанном пне — утром в спешке не успел этого сделать дома. Он угощает всех табачком, и я тоже раскуриваю свою трубку, хотя и нахожусь в обществе городской барышни.

Наконец мы снова отправляемся в путь.

Отойдя на несколько саженей, я вдруг оборачиваюсь и кричу:

«Послушайте-ка, Хейкки! Хорошо бы сказать этой барышне на прощанье небольшую проповедь — вот ведь она, наша церковь».

«Да неудобно как-то», — говорит Хейкки-Горлан.

«Удобно, удобно, под мою ответственность», — отвечаю я.

«Разве что так. Тогда Антти пусть будет за псаломщика».

«Давайте, давайте, — поддерживают меня ребята. — Раз уж она явилась сюда посмотреть на нашу жизнь, пусть все увидит!»

Хейкки влезает на большой камень, Антти — на какой-то пень, и Хейкки, подражая интонациям пастора из Кякеля, начинает службу:

«Пришел ли кто-нибудь в хра-ам из Куйтури?»

«Я пришел — большой и могучий господи-ин!» — отвечает Антти, и голос его разносится по всему лесу.

Потом Хейкки начинает проповедь. В ней говорится что-то о семерых братьях, что-то по-шведски, что-то по-цыгански, что-то невесть на каком языке — все вперемежку и с такой силой, точно прорвался весенний поток. Ребята хохочут, ты давишься от смеха.

«Барышня просит поблагодарить проповедника и псаломщика, — говорю я, когда все закончено. — Она говорит, что никогда раньше не слыхала такой прекрасной проповеди».

«Поняла, значит, — радуются ребята. — Хейкки знает свое дело».

Ребята машут нам на прощанье шапками, и мы уходим.

— А там и в самом деле так? — спрашивает восхищенная девушка.

— Ну конечно, но теперь ты помолчи. Мы уже возвращаемся и поговорим дома.

Сначала мы поднимаемся в гору, потом во весь дух мчимся вниз.

По полю ты бежишь так быстро, что я едва поспеваю за тобой. Щеки твои раскраснелись, как розы, тебе жарко, ты сбрасываешь платок и повязываешь его вокруг бедер.

«Ты никогда не была такой красивой, — кричу я, глядя, как ты без платка бежишь на лыжах рядом со мной. В волосах у тебя плещется светлая лента. — Ходи всегда так. Этот наряд, дарованный господом богом, идет тебе больше любого платка».

Так мы, бодрые и счастливые, возвращаемся домой. Вот мы и дома — сидим на этой скамье и смотрим в окно.