Песнь об огненно-красном цветке

— Прости! — сказал он дрогнувшим голосом, и в этом слове заключалось очень многое.

Сама она, растроганная, тоже сказала:

— Прости!

Ей было не совсем ясно, за что Олави просит прощения, но она чувствовала, что это необходимо, что это хорошо, что этим они кончают с прошлым и освобождаются друг от друга…

Она ясно помнила слова, которые сказала ему на прощанье. Они вылились сами собой, потому что она давно уже об этом думала:

— Я слыхала о твоей жене, Олави… и радуюсь, что она такая. Такая тебе и нужна… заурядная женщина тебе не подошла бы…

А может быть, она и не сказала этого вслух, может быть, это сказали только ее глаза? Олави, во всяком случае, понял все — это было видно по его глазам.

Потом он ушел — сказал, что спешит.

Паломничество

Гости будут! Будут непременно:
Мурка на скамье сидит, умывается.

Олави что-то задумчиво строгал. В комнате было тихо, как в церкви, только лезвие ножа поскрипывало да тикали часы на стене.

Важные гости
Будут непременно:
Мурка так старательно мордочку моет.
Мурка часто мордочку моет,
А на берегу Болотном гости редки.

Олави мастерил рукоятку для лопаты. Осиновое дерево было таким же белым, как рукава рубахи, выстиранной Кюлликки.

Кюлликки ушла в деревню, но мысли ее оставались дома.

Гости, гости будут
Непременно.
За дверью грохочут шаги!

Дверь скрипнула, кошка испуганно спрыгнула на пол. Олави поднял голову.

Вошла гостья — молодая, по-господски одетая женщина, с высокой прической, в легкой, кокетливо надетой набок шляпке. Она насмешливо улыбнулась, но, кажется, немного смутилась.

— Добрый день! — сказала она с деланной непринужденностью, быстро подошла к Олави и протянула ему руку.

Олави молча оглядывал ее с ног до головы, будто узнавая и не узнавая ее, не желая узнать.

— О-о! Что же ты таращишь глаза? Неужели не узнаешь меня — родную-то свою? — усмехнулась она. — Должно быть, столько перевидал рябин и всяких других деревьев, цветов и ягод, что одну от другой не можешь отличить?

Рукоятка дрогнула в руках Олави, лицо стало таким же белым, как рубаха.

Женщина рассмеялась ему в лицо и бросилась на диван, принимая беспечную позу.

— Вот, значит, мы теперь как — и рот разинули. А ведь раньше, бывало, не зевали.

Олави сел и молча смотрел на гостью.

— Твоя княгиня-то дома? — насмешливо спросила женщина.

— Нет! — вспыхнул Олави.

Женщина выпрямилась.

— Это хорошо! — воскликнула она с какой-то угрозой. — До нее мне дела нет, я только к тебе. Да и для нее так лучше… вряд ли я показалась бы «госпоже» желанной гостьей.

Женщина улыбалась, но слова ее источали яд.

Олави показалось, что сердце его раскололось надвое: одна половина затянулась льдом по отношению к той, которая сидит перед ним, а вторая — вскипела из-за того, как она говорила о Кюлликки. Он хотел сказать ей: говори что угодно, но насчет Кюлликки держи язык за зубами, однако женщина уже продолжала:

— Что же это мы такие торжественные? Я ведь пришла повидаться с тобой — давно не видались. Поговорим-ка снова про… любовь, может, и я теперь сумею что-нибудь сказать о ней.

Олави стало совсем не по себе от ее дерзкой усмешки.

Но усмешка на лице женщины вдруг исчезла.

— Я вас всех теперь знаю! — закричала она, гневно топнув ногой. — Скоты вы все, одни с рогами, другие безрогие — вот и вся между вами разница… Глядишь теперь? Гляди, гляди! Ты тоже из этой породы, только шкура у тебя пошелковистее — с тобой еще разговаривать можно… Слышишь? — Она вскочила и бросилась к Олави. — Стадо скотов! Я вас всех до одного презираю и ненавижу! Я бы вам всем глаза выцарапала — и тебе в первую очередь!

В ее больших глазах вспыхнул такой дикий гнев, а лицо так неестественно исказилось, что Олави показалось, будто это не женщина, а фурия.

— Ваша любовь! — саркастически продолжала женщина, снова разваливаясь на диване. — Вы чирикаете о ней день-деньской, дудите в нее, как в дудку, приманиваете нас к себе, пока мы не подойдем так близко, что вы можете выпустить своего зверя. Сказать тебе, кого вы любите? Себя, негодяи! Мы для вас, что куклы или котята, которыми вы забавляетесь. А вы, как голодные волки, вечно охотитесь за одним и тем же.

Она говорила так зло, что Олави даже в голову не пришло защищаться, — ему казалось, что его высекли если и слишком жестоко, то во всяком случае за дело.

— Что же ты молчишь? Почему не встаешь на защиту своего племени? Лучше прогони меня за то, что я вас, шутов, поношу. Что вы нам предлагаете? Свое тело! А еще что? Снова тело — тьфу! Сначала вы делаетесь сладкими, а потом поворачиваетесь спиной и заявляете, что хотите спокойно спать…

Она устремила на Олави долгий, презрительный взгляд и немного помолчала, точно выжидая.