Песнь песней на улице Палермской

Редко когда появляются прохладные рецензии – раньше они вызывали у Ольги приступы бешенства, после чего она месяца четыре приходила в себя. Даже их она воспринимает теперь с олимпийским спокойствием.

– Мне тут хороший совет дали, – хихикает она в трубку. – Напиши имя рецензента на обрывках бумаги, положи их в туфли и потопчи как следует на улицах квартала Бастилия. В качестве альтернативы можно ими подтереть свой парижский зад. В любом случае истоптанное имя попадет в унитаз.

Андре тащится от тех же самых вещей, что и Ольга.

– Поразительно, до чего ж у нас много общего, – курлычет она.

Гойя, морские ванны, афганские борзые, каннеллони, финские лакричные трубочки, и́глу, крем-брюле, постельное белье из египетского хлопка, воздушные шары, Вьетнам, бельгийское пиво. You name it[152].

А мои живописные работы удостаиваются разве что снисходительных рецензий. Иногда, крайне редко, удается пробиться на выставки Союза художников. Зато я живу среди моих экзотических спорщиков и собратьев-живописцев в «Лавке художника». Среди колонковых кистей, щекочущих подбородок, и запаха новых холстов. Совершенно девственные, они стоят в магазине, готовые к тому, что еще один презираемый всеми живописец бросится с Круглой башни, чтобы оставить свои следы на пустоши размером два на два метра.

Пока что все складывается превосходно. Бесталанность художника еще не обнаружена. Пока ты в полете, тебя распирают надежды и забирают мечты. Радужные мечты о Слонах с большой буквы «С». Потом, позже, выяснится, просто ли ты растянулся на тротуаре в луже слоновьей крови или все же овладел волшебством и сотворил невозможное. Заставил цвета согреваться, а холст – пылать.

Сама же я на полгода попадаю в творческий кризис, потому что забавы ради примерила очки Мясниковой Лили. И испытала шок. Я и представить себе не могла, что весь остальной мир видит себя таким. Раньше мой мир был импрессионистским. Полная луна и городские башни двигались передо мной волнообразно, в какой-то удивительно текучей форме.

Обнаружив, что все это объясняется исключительно высокой степенью близорукости, я погружаюсь в траур. Четкие контуры, из которых, очевидно, состоит реальность, не принадлежат моему миру. Если посмотреть на мои картины наметанным взглядом оптика, они покажутся просто-напросто ужасными.

И тем не менее.

– Из старых импрессионистов самые крутые как раз слабовидящие, – утешает меня Теневой боксер. – Они прозревали суть объекта и не корпели над четкостью форм.

Это замечание спасает меня. Я решаю надевать очки, только когда веду машину. А во все остальное время буду смотреть на мир по-старому.

– Именно так видел Моне свой размытый Руанский собор, хоть и заявлял, что эту уличную девку в виде собора написать невозможно, – добавляет Альфа-самец.

Многие мои знакомые считают меня высокомерной, потому что я никогда не здороваюсь. Но лица выглядят красивее, когда они чуточку расплывчаты. В таком случае намного легче выявить основной цвет человека. Так что приходится расставлять приоритеты. Но друзей у меня от этого не прибавляется.

Самый тяжелый камень

Умер отец Йохана.

В тот день он с утра похромал в кабак, а прежде запер Вибеке в ее комнате, где Грета и нашла ее после работы. Младшая сестра Йохана сидела, съежившись, в углу и дрожала всем телом. Долгое время Могильщик держал Грету и Вибеке в ежовых рукавицах. А теперь он, мертвый, лежит на полу в кухне, обделавшись.

Время чудес пока еще не миновало.

– Он после ужина плохо себя почувствовал, – шепотом рассказывает Грета.

Мы звоним Ольге, она отменяет все дела и тем же вечером прилетает в Копенгаген. Чтобы поддержать Йохана и самолично убедиться, что Могильщика закопали как можно глубже. Варинька на похороны идти отказывается.

Пастор в церкви вовсю златоуствовал на тему смерти и печали, но ни Грета, ни ее дети не выдавили из себя ни единой крокодиловой слезинки.

Во время отпевания Ольга вдруг встает, пробирается сквозь ряды склонивших головы завсегдатаев кабака и выскакивает из храма. И если б у нее хватило сил хлопнуть тяжелой церковной дверью, она наверняка бы это сделала.

Через неделю сестре моей уезжать в Будапешт и петь «Норму», дирижировать будет Андре, но мы все-таки успеваем заскочить к Вариньке. Она выходит к нам в домашнем халате, от нее несет хлоркой и сигарками. Ей удается уговорить нас сыграть партию в дурака, которую она, разумеется, выигрывает. После чего предлагает по-быстрому выпить коньячку, хотя вообще-то она собирается играть в бинго вместе с Иваном и Ивонной. В кухонных шкафах уже и так нет места для ее трофеев.

В ту же субботу мы с Ольгой едем на великах в Королевский сад, где выступает трио Йохана. Ржавый мужской драндулет моей сестры все еще стоит на заднем дворе в Кристиансхауне, готовый доставить Йохана в любое место в городе, если он в очередной раз пропустит срок подачи заявок для участия в фестивале.

На концерте заявлены две новые многообещающие группы. Одна из них Йоханова.