Песнь песней на улице Палермской

В гостиной Грета зажигает рождественские свечи, а Йохан открывает бутылки. Вибеке собрала салфетки с тарелок и сделала из них замечательные бумажные шляпки. Мать моя явно сдерживается, чтобы не сорваться на ней.

– Ну что ж, осталось только уточек разделать, – говорит Председатель и исчезает в длинном коридоре, ведущем на кухню.

Мы уже облизываемся, предвкушая, как нежная утиная корочка усладит наши вкусовые рецепторы.

– Ольга, Карл, вы не поможете Вариньке пройти к столу? – спрашивает моя мать. Они не успевают ответить, как из кухни доносится дикий рев.

– Какого черта! – вопит Председатель. Ольга с Карлом бросаются на кухню.

– MERDE! – вырывается у Ольги.

– Черт, черт!

Теперь мы все устремляемся на кухню. Там сидит Варинька, раскачивающаяся на кухонном стуле, изо рта ее вместе со слюной стекают струйки утиного жира. Лицо ее расплывается в блаженной улыбке, а Клодель слизывает падающие на пол желтые капельки.

Председатель белеет лицом.

– Миша, – напевает Варинька счастливым голосом.

Она съела самые нежные кусочки обеих уток. На серебряных блюдах остались лишь два мертвенно-бледных трупика, словно выставленных для торжественного прощания.

Комичной ситуация представляется только Ольге и ее сыну. Расхохотавшись, сестра моя испускает нездешней силы пук. Йохан тоже хохочет. Он никогда не мог устоять перед Ольгиным заразительным смехом, да и не ест он ничего, кроме консервированного печеночного паштета. В том числе и в рождественский сочельник.

Лицо Председателя застыло в снисходительной улыбке. Мать моя не знает, что сказать, и вечер, кажется, уже не спасти.

Когда мы с Варинькой, Карлом и Ольгой добираемся до дому на Палермской, я замечаю, что бабушка моя прячет что-то под пальто.

– Ты никак Председателеву китайскую вазу стырила?!

– Ну и что? Оставь ее. Этот мужик часто за границей бывает.

Я гляжу на Ольгу и Карла и умываю руки. Не мне же, черт возьми, отвечать за то, что творят все прочие.

– Ну и ладно. Мать с Председателем вроде бы в Испанию уже в марте собираются, – соглашаюсь я.

Теперь пусть другие отвечают за Варинькины действия.

– М-м-м. Они на неделю едут в Барселону, – уточняет Ольга.

– Испания? Боссанова? – гундит Варинька. – Я в Боссанове никогда не была.

Самая миниатюрная бабушка

Пала Берлинская стена. То, что представлялось невозможным, свершилось. Время чудес не миновало. Одновременно со стеной распадается и Варинькина внутренняя крепость. Камень за камнем. Воспоминание за воспоминанием.

Берлинскую стену разобрали по кусочкам. И я тоже собираю маленькие кусочки жизни Вариньки, чтобы было за что зацепиться, когда она вскоре уйдет.

В начале нового года бабушка моя начинает блуждать по городу. Целый день я разыскиваю ее там, где она обычно бывает. В парке с утками, в зале «Каструп», где играют в бинго, и возле старой арены в Торнбю, где когда-то устраивали собачьи бега, но все напрасно. Я уже готова звонить в полицию, но тут вспоминаю еще об одном месте. Порт, где в свое время причаливали крупные торговые суда. Там-то я и нахожу Вариньку. Она сидит на швартовой тумбе и болтает ногами.

– Скоро придет Ганнибал и заберет меня, – говорит она, не желая, чтобы ей мешали ждать.

Неделю спустя Варинька уже убегает из дома по ночам и долго не может найти дорогу обратно. Зрение у нее ухудшается с каждым днем. Она ковыляет по городу с пустыми глазами, пораженными глаукомой, и отказывается идти к врачу, хотя я несколько раз записывала ее к офтальмологу. Она становится все меньше и меньше. И превращается в самую миниатюрную бабушку. Скоро она сможет полностью уместиться в своих туфельках. Только уши и нос резво пошли в рост. Белый зимний ручеек вышел из берегов и заполнил всю ее прическу. Живот сдулся, точно проколотое колесо, и теперь Варинька похожа на ящерку с прической под пажа.

Можно ли с точностью сказать, когда мы, люди, покидаем класс млекопитающих, чтобы провести несколько лет как пресмыкающиеся? Пока, лишенные крови и плоти, не превратимся в минеральную породу.

– Я теперь на девяносто процентов реже смотрюсь в зеркало, чем раньше, – бормочет Варенька.

Может быть, она сама заметила, что из зеркала на нее смотрит ящерица? Благоволение глаукомы лишь в том, что человек сам находит комфортный угол зрения по мере своего дальнейшего распада.

В мозгу у Вариньки роятся обрывки старых кинолент и вытесняют из него все остальное. Там теперь царит грязное дитя цирка, от которого несет утренним бегемотьим духом. Эти картины словно бы по щелчку пальцев полностью затмевают все шестьдесят восемь лет, проведенных в Дании. Как будто с ней здесь ничего не происходило.

– Вадим! Селеста! Мама!

Варинька теперь говорит в основном по-русски, рассказывает что-то о цирке Совальской и Зимнем дворце.

По ночам, хотя я и запираю все двери, она всегда находит выход из дома.