Песнь песней на улице Палермской

Потом она предлагает нам армянские миндальные пирожные, и Карл пробуждается от их запаха. Варинька отворачивается, и я нюхаю пирожное. Карл тоже настроен скептически, ведь в последний раз, когда они с Ольгой гостили у нас, прабабушка вместо миндальной эссенции налила в тесто бензина для зажигалки. И всем нам пришлось прогуляться до травмпункта, где нас обследовала Мясникова Лили.

Сама же Варинька ничего такого даже и не почувствовала. Но именно в этом ее беда, а может, даже проклятие всей ее жизни. В том, что она так блестяще справляется с любыми невзгодами. Ни горю, ни болезни, ни любви или бензину для зажигалок в нее не проникнуть. Жизни необходимо противостоять, иначе она овладеет тобой. И в этом смысле бабушка моя редко когда падает ниц и трепещет перед нею, как бы она сама этого ни жаждала.

С каждой прошедшей неделей она все сильнее скукоживается. Варинька усохла более чем на пять сантиметров. Бабушка моя с торчащими лохмами и лицом, испещренным пигментными пятнами, рассматривает меня своим проницательным пеликаньим взором.

– А ты на самом деле здорово похорошела, – замечает она, – а то маленькой была уродина.

Я выдавливаю из себя истеричный смешок, хотя вообще-то сильно уязвлена. И хочу только того, чтобы Ольга была рядом. Человек, который способен открыть все карты.

Варинька смотрит на меня просветленным взглядом и забавляется. Ей доставляет удовольствие вот так вот издеваться и оскорблять.

– Бог забыл обо мне, – ухмыляется она.

– Бог? Окей. Но ведь ты с ним тоже не на короткой ноге… Вот теперь я тебя прекрасно понимаю. Кому вообще охота жить до восьмидесяти восьми? – бормочу я в ее ящеровидное лицо, в какой-то мере вымещая обиду за то, что она назвала меня уродливым ребенком.

– Восьмидесятисемилетним, – отвечает она чистым и ясным голосом.

Некоторое время мы сидим в тишине. На прикроватном столике лежит ее старая книга об Анне Карениной. Я беру ее в руки, листаю страницы на непонятном языке, провожу пальцем по кириллическим буквам с завитушками.

– Ты все время читаешь ее? – спрашиваю я.

Она не отвечает.

Старая пожелтевшая фотокарточка выпадает из книги на пол. Я поднимаю ее и вижу на ней совсем еще юную Вариньку с черными как смоль волосами. Она стоит рядом с парнем перед цирковым шатром.

Карточке, должно быть, более семидесяти лет.

– Это Вадим? – интересуюсь я.

– М-м.

У обоих серьезный вид, они похожи друг на друга. И на фото кажется, что они одного роста, хотя он и был на четырнадцать сантиметров ниже.

– Как же это все-таки произошло на самом деле? Ты была там, когда Вадим прыгнул?

Я опасаюсь Варинькиной реакции. Даже Ольга никогда не осмеливалась задавать ей именно этот вопрос. Но мне вдруг стало просто необходимо узнать ответ.

– Да, я там была.

Возникает долгая пауза.

– Он тот номер делал сотни раз, – наконец продолжает Варинька. – Публика глаз от него отвести не могла. Да и я тоже. Он делал сальто-мортале с батута, чего никто не мог повторить после него. И какой у него был элегантный прыжок.

Коронный номер состоял в том, что Вадим, прыгнув с батута, совершал в воздухе двойное сальто-мортале, приземлялся на спину бегемоту и, пройдясь по ней под смех и детей, и взрослых, делал еще одно сальто-мортале и заканчивал номер, впечатавшись обеими ногами в ковер манежа, после чего кланялся под бурные аплодисменты.

– Возможно, наш самый популярный номер.

А бегемот тем временем мирно пасся в своем зеленом бассейне в двух метрах от Вадима.

В тот роковой вечер вокруг циркового шатра разразилась жуткая стрельба. Это был знаменательный день третьего марта 1918 года, когда Первую мировую войну в России объявили завершившейся и на улицы Петрограда в радостной эйфории выскочили и анархисты, и коммунисты и принялись палить в воздух. Из-за этого шума бегемот запаниковал и рефлекторно открыл пасть. Чисто в целях обороны.

Бегемот питается травой и поедает сорок кило в день. И все же зверь этот опаснее голодного льва. Он может мирно пастись на дне реки, но если дорогу ему преградит трехметровый крокодил, он запросто перекусит его пополам.

– Мы с Вадимом бегемота не боялись, ведь мы любили его и ухаживали за ним несколько лет. И очень сильно привязались к нему.

Вот еще одно существо, у которого нет нужды в словах, чтобы к нему привязались. Бегемот привык каждый вечер выходить на манеж и не возражал против прогулок Вадима по своей спине. До того вечера.

– Странное это животное, – бурчит Варинька.

Бегемот любит запускать свое дерьмо в морду сородичам, используя хвостик как своеобразный пропеллер. Странной, впрочем, представляется прежде всего цель этой акции: он делает так, показывая, что не желает с ними ссориться.

– Короче говоря, чем большим количеством дерьма он тебя наградил, тем спокойнее ты можешь себя чувствовать? – спрашиваю я Вариньку.

– Да!

Что ж, это понятно. Еще одна чудна́я деталь, характеризующая бегемота, и без того причудливое изобретение Господа.

– Почему мы его не застрелили? Все меня об этом спрашивали, – говорит Варинька.

Я смотрю на нее вопросительным взглядом.

– Тогда бы я потеряла двоих любимых.