Песнь песней на улице Палермской

Я нервно выглядываю в окно гостиницы. В голове у меня молоточком стучит боль. Но тут я вспоминаю, какое сегодня число. Первое мая. И поэтому парад на улице не знает конца. По улице проезжают колонны танков с новейшим советскими достижениями в области производства скобяных товаров и грузовики с солдатами. Каменные лица, медвежьи шапки и заряженное оружие. Внезапно я понимаю, почему Варинька скроена из другого материала, чем мы.

Карл

Ольга забеременела. Непостижимо. При этом она точно не знает, кто отец будущего ребенка. Кандидатов четверо из разных концов мира. Кто-то из них наглухо женат, а кто-то ушел в море, к неизвестному месту назначения.

Через девять месяцев в Национальной больнице на свет появляется Карл, чему споспешествуют медсестра Мясникова Лили и санитар-носильщик Йохан.

Карл! Только так: с восклицательным знаком. Big bang[176] в скукоживающейся Вселенной. Смуглый как француз, с такими же зелеными, как у Ольги, глазами.

Мать моя не очень-то видит себя в роли бабушки.

– Надеюсь, Ольга не рассчитывает, что мы будем его пасти, когда она отправится на гастроли.

Йохан же, напротив, признал Карла одним из наших с самого первого дня, когда возил их с Ольгой по больничным коридорам.

А у меня Карла нет. Как нет и французских жандармов в моей постели, когда я просыпаюсь по утрам. Пока мой новый племянник ползает по квартире на рю де ля Рокетт, я живу в доме на Палермской улице. На первом этаже обитает Варинька. У меня нет ни сил, ни желания вновь открывать свое сердце. Вышептывать все мои внутренние тайны и чувствовать себя избранной, чтобы потом оказаться покинутой.

В большинстве случаев, начиная новые отношения, мы беремся вышивать очередной гобелен из Байё[177] – с родственниками избранника, со всеми его дядюшками и племянницами. Таковых вполне может оказаться человек пятьдесят и даже больше, с которыми следует здороваться и… прощаться, когда отношения заканчиваются. Сама же я не знала ни одного родственника Себастиана, если они вообще у него водились. Но, может, я и Себастиана по-настоящему не знала?

И тем не менее он живет на моих холстах. Я долго не решаюсь, но однажды все-таки достаю одну из картин в моей мастерской. Она из серии, что я писала тем летом – самым прекрасным летом! – на острове. Сердце у меня колотится, пока я расставляю и другие холсты вдоль стены.

На первом из них крупное медвежье тело Себастиана заполняет собой всю картину. Фиолетовая рубашка, мощный подбородок, грива цвета свежего сена и пристальный взгляд оливково-карих лесных озер. Маленькие брызги осенне-желтого сверкают на радужке. Или это были всего лишь маленькие отблески на морской поверхности, ничего не открывавшие в его душе? Или они скрывали тайны, что никогда не выйдут на свет божий?

В конце концов я вижу лишь собственное глубокое одиночество в его зеркальных глазах.

И все же Себастиан взрывает рамки картин. Внезапно я вспоминаю, каким беспокойным он был на самом деле тем летом. Все время смотрел на скалы, где как раз начал работу над своим новым проектом и стал вырезать тотемных животных.

– Смотри на меня, – наверняка не раз повторила я, смешивая краски и стараясь прикрыться своим правом определять поведение моделей во время сеанса.

«Смотри на меня».

Я тогда, видимо, решила проявить волю. Написать его так, словно бы он смотрит на зрителя, чтобы удержать его рядом еще на чуть-чуть. Себастиан по-прежнему блистает на полотне. Рука слегка приподнята, как будто следующим движением он протянет ее и обнимет меня.

Следующую картину я писала в папином доме. Близился конец лета, поэтому свет и цвет немного холоднее, чем на предыдущем портрете. В окне проглядывают едва различимые белые пятна танцующих канкан лундеманновских овечек, но вообще-то главный здесь, конечно, Себастиан. Он сидит в красновато-охряных сумерках, слегка отклонив голову, взятый чуть сзади и погруженный в книгу об острове Пасхи в кобальтово-синей обложке.

– Подними глаза, – шепчу я. Возьми меня с собой в сказку. «Подними глаза», но Себастиан взгляда больше не поднимает. Он хочет закрыться в своем собственном мире, в своей собственной таинственной капсуле. И здесь я сдалась как художник и как женщина не решилась додумать эту мысль до конца. Возможно, во взгляде Жизели Себастиан не читает своих собственных сомнений, как он читал их в моих глазах. Для него это, наверное, своего рода освобождение, но, вообще-то говоря, все это попахивает трусостью или подлостью.

Вечером я никак не могу заснуть. И только часа в три сон наконец-то приходит. Ближе к утру меня одолевают грезы, и Филиппа парит над постелью, с обрамляющими ее голову уравнениями.

– Что делать, если ты уже нашла Вечную Любовь? – сквозь слезы спрашиваю я. – Мы с Себастианом еще задолго до нашего рождения наверняка заключили четкий договор, что будем любить друг друга. И он нарушил эту кровавую клятву.

Филиппа не отвечает. Она парит у меня в ногах и смотрит своими светло-голубыми глазами.