Песнь песней на улице Палермской

Мои пейзажи либо удостаиваются прохладных рецензий, либо их вообще не замечают, и поэтому я решаю повременить с заявками на участие в официальных выставках под эгидой Союза художников. Портреты животных – это единственное, что я пишу, да и то лишь дважды в месяц, чтобы хватило на квартплату. К апрелю будут готовы такса и золотые рыбки в аквариуме.

Вчера я прошлась по Стройет. Прохожие обходили меня стороной, как будто тоской по утраченной любви можно заразиться, как проказой. Но, может, они и вправду видели, что я мертва?

Под одной из работ Эккерсберга[164] обнаружили ранний мотив – портрет молодой женщины, написанный в быстром ритме, с ясной цветовой схемой. Сверху нанесено несколько слоев более поздних изображений. Женщину эту обнаружили с помощью новой военной технологии и инфракрасного излучения. Вот и меня следует просветить инфракрасными лучами.

Под моей личиной отшельницы и тихого, спокойного живописца наверняка кроются совершенно иные сюжеты. Длинные итальянские столы, празднично одетые гости, смеющиеся ребятишки, бегающие с обручами и задающие странные вопросы. А в центре композиции – танцующая пара. Он держит ее там, где талия наиболее тонка, а позади них на солнце сверкает блестящая латунь духового оркестра. Слоновая кость, смешанная с лимонно-желтым.

Я уже больше не могу жить в нашей квартире. Здесь все напоминает мне о Себастиане. Прозрачно-голубой диван гудит от пустоты, и как-то утром я ставлю точку. Упаковываю одежду, папин мольберт, кисти и краски, все, кроме увядшей пальмы юкка, пивных ящиков, матрасов и собственно дивана: он слишком тяжел, его просто вниз не снести. Ключи я оставляю Мясниковой Лили – она возвратилась домой с индийской подружкой из логова йогов в Нью-Дели. Жить Лили и Аниле негде, вот и пусть пальтируются на плюшевом диване.

Я заказываю грузовое такси и в тот же день перевожу свои скромные пожитки обратно на Палермскую. И сразу решаю снова жить на втором этаже, где по-прежнему стоит мебель времен нашего детства. Мать моя, переезжая к Председателю, судя по всему, взяла с собой лишь свою одежду и ночные кремы. Но тут я вижу, что и туалетный столик пуст. Наверное, она забрала еще и петроградскую фотографию Вариньки в шляпке с лебедем. Да и свадебного фото моей матери с папой перед русской церковью здесь тоже больше нет. Где она прячет этот снимок, а также Вечную Любовь, мне не ведать.

Я перекрашиваю стены в ярко-красный, скорее даже в алый цвет и оставляю балконную дверь на ночь открытой. Папин мольберт я размещаю в гостиной, куда потоком льется свет из сада. В остальном все остается как было. Филиппа и ее таинственные уравнения меня не отпускают и всегда появляются ранним утром, еще до того, как запоют птицы.

Первые дни я слоняюсь по дому в утреннем халате и заново пропитываюсь атмосферой всех помещений. Хайдеманновское пианино все так же стоит в нашей старой гостиной. Правда, на нем уже давным-давно никто не играл, и вьющиеся растения в саду, кажется, совсем упали духом. Я спускаюсь к Вариньке и стучу в дверь.

– Давай входи, Эстер, ты нам поможешь, – говорит она, встречая меня взглядом, полным лукавства.

У нее в гостях Грета. Они сидят на кухне и пьют наркотический чай из самовара. Йоханова мать, по-видимому, все еще работает на почте, иначе откуда взяться на кухонном столе огромной пачке писем, адресованных совершенно незнакомым людям.

– Варинька, но ведь это ж не твои письма! – восклицаю я.

Ни та ни другая не отвечают.

– И не твои! – Я с недоумением смотрю на Грету, а Варинька тем временем отпаривает конверты над кипящей суповой кастрюлей, покрытой капельками жира.

Грета, судя по всему, выбрала свою квоту стыда. Накануне она обнаружила в глубине ящика комода холщовую сумку. Видимо, сумка эта принадлежала Могильщику, потому что, открыв ее, Грета увидела там пять золотых колец с выгравированными на них неизвестными именами. И теперь сомневается, покупал ли вообще благоверный ее обручальное кольцо с надписью «Твой навеки»? Или же оно принадлежало некоей женщине, что давно лежит и гниет в земле? После этого мать Йохана и перестала держать себя в рамках приличий.

Что до Вариньки, тут дело ясное. Ее собственный любовный опыт слишком микроскопичен, чтобы удовлетворить разбирающее любопытство. Тем более сейчас, когда Игорь больше не лежит у ее ног. Ну а я утратила свой нравственный компас в тот день, когда Себастиан женился в Риме.

– Ладно, – говорю я и присаживаюсь к кухонному столу.

Через наши руки течет неиссякаемый поток писем. Тонких, точно пергамент, листков со штемпелями авиапочты и чужеземными марками. Листков, исполненных слез, смертей, рождений, хвастовства, смирения, планов мести, тривиальностей, разорванных помолвок, откровений и зажигательных речей. Особенно злобно мы припечатываем авторов слишком пафосных любовных признаний.