Песнь песней на улице Палермской

Сестра моя внемлет совету и отправляется вместе с Лили на собрание группы, распевающейся на Крюстальгаде.

И довольно быстро Ольга становится там своей. Она перестает ходить в церковь, даже на чужих свадьбах не показывается и брезгует обычной едой.

К тому же горчичного цвета саронг фантастически подходит к медовым локонам и изумрудно-зеленому взгляду.

– You have to learn to be with yourself[158], – говорит гуру, монах из Шри-Ланки. Улыбчивое солнце. Рожденное спокойным.

– You won’t find peace in others…[159]

Все другие, выходит, просто зеркала.

На Крюстальгаде раздаются наставления и курятся благовонные палочки. Ольга сидит, скрестив ноги по-турецки, под позолоченной фигурой Будды. Я едва узнаю́ ее. Остальные члены группы – вегетарианцы. Но, сдается мне, Ольга по-прежнему тайком ест консервированный французский паштет в туалете.

Сестра моя продержалась в буддистской ипостаси полгода. Как-то субботним вечером она берет меня с собой. Мы опаздываем к началу. Все остальные уже сидят на своих ковриках, образовав неровный круг, и распевают:

– Нам-мьохо-ренге-кьо[160].

Я со смущенным видом сажусь, наблюдаю за происходящим с раскрытыми глазами и замечаю, что по мере продолжения сеанса Ольге становится все больше и больше не по себе.

– Нам-мьохо-ренге-кьо.

– Я больше не выдержу, – шепчет сестра слишком громко.

– Нам-мьохо-ренге-кьо.

Через четверть часа Ольга начинает размахивать руками, чтобы прогнать от себя эти жвачные звуки. Из-за ее гимнастических упражнений другие медитирующие теряют концентрацию, на нее косятся со всех ковриков.

– Нам-мьохо-ренге-кьо.

– Что же у них ни припева, ни крещендо, дьявол их забери, – жалуется Ольга и подымается.

– Ш-ш-ш-ш. – На нее шикают со всех сторон.

– Нам-мьохо-ренге-кьо.

– Я не буддист, я лебедь! – кричит она несчастным голосом. – Я хочу плыть по морю вместе с любовью всей моей жизни в большом черно-белом наряде, пока смерть не сцапает одного из нас, а другой не утонет в пучине горя и печали.

Никто не молвит ни слова, но многие разворачиваются на своих ковриках, чтобы видеть всю сцену.

– Карма? Люди, что ли, в непотребствах мира виноваты? Где же во всем этом милосердие? Долбаная религия! А как быть с теми, кто сам не может об этом попросить? С теми, кому больше всего это нужно и кто меньше всего этого заслуживает?

Ольгу не остановить, но она сама выбегает за дверь. Всеблагое равновесие доводит ее до сумасшествия. Нет, лучше уж болтаться между горем горьким и радостью сладкой. Ибо на кардиограмме обязательно есть и глубочайшие низины, и высочайшие пики. В противном случае ты все равно что мертв.

– По-моему, твоя сестра не совсем понимает суть буддизма, – шепчет со своего коврика Мясникова Лили.

Я никак не могу понять, уйти мне или остаться. Не хочу смущать Лили и других буддистов. Но пару минут спустя все же решаю по-тихому слинять и успеваю догнать Ольгу на улице.

– В «Эйфеле» новый бармен, довольно приятный. Ты со мной? – говорит Ольга и прибавляет шагу.

Ближе к утру в снах моих появляется Филиппа.

– Ты же прекрасно знаешь, если тебя касается другой, через все тело точно электрический разряд проходит. Окситоцин и дофамин? Но ты и толики того счастья не испытаешь, если коснешься себя своею собственной рукой, – говорит она.

– То есть даже если себя поцарапать, такого эффекта не добиться? – спрашиваю я во сне.

– Нет. Мозг поймет, что это ты сама, – отвечает Филиппа. – Тебе пора выйти в свет из затворничества, Эстер.

И вновь она исчезает. Но это всего лишь какие-то идиотские опыты. Что-то ведь мы должны просто знать.

Возрождение колоризма

К счастью, антиколоризм длится не вечно. После его многолетней ссылки ментальный туман в мире искусства наконец-то начинает рассеиваться. Когда жирное масло кипит на сияющем от жара испанских красок холсте, людям не остается ничего иного, кроме как поднять руки и сдаться. Воздух полон конфетти. И невозможно долго сдерживать радость. Как и подавить в себе ощущение счастья, когда можно взмахнуть мягкой колонковой кисточкой или большой кистью из острой щетины черной иберийской свиньи.

Тем летом мне позирует Ольга в ярко-красном кимоно и с лоснящимся лососем на голове. Идея насчет лосося принадлежит Йохану. Я пишу Ольгу в профиль, в той позе, что когда-то принимали лишь королевские особы. Но ведь и к Ольге вернулось ее казавшееся утраченным царственное достоинство. Вставив зуб, она вновь улыбается своею прежней улыбкой. У меня волосы сплошь в пятнах краски, и вся одежда пропахла скипидаром. Красками исполнены радужные оболочки, а Ольга остается у меня до середины августа. К тому времени Андре обещал съехать с парижской квартиры и уладить дела с разводом.

После отъезда Ольги вновь образуется пустота. Днем я пишу портреты животных. Три волнистых попугайчика сидят на голове сильно сдвинутой по фазе птицелюбки. Вид у нее блаженный. Но вот наступает вечер, и я делю пиццу с ведущим программы по другую сторону телеэкрана.