Песнь песней на улице Палермской

Какой-то спутник пересекает Большую Медведицу. На краткий миг создается новая картина первозданного созвездия, которое обычно движется по небу, точно замороженное. Филиппа оценила бы этот вид. Стаффан, не отвечая, следит за дорогой. Молчание притаилось, точно гадюка в траве, в ожидании решающего столкновения. Такого, что окончательно оторвет нас друг от друга, после чего вновь наступят смутные времена.

– Это так чудесно. Воздух совершенно сказочный, – продолжаю я, хотя прекрасно знаю, как безгранично его раздражает мое стремление комментировать всё и вся.

Я могу, к примеру, рассказать ему о том, мимо какого места мы проезжаем, как будто мир вокруг приобретает черты реального, только если я громко скажу об этом. Мне необходимо единение душ.

Но Стаффан не клюет на наживку. Струи тепла обвевают мои ноги. Ах, какая дивная ночь идет прахом. Ибо ночь никого не ждет, и Большая Медведица упорно продолжает плавание по небу в своем обычном виде, пока мы не добираемся до Палермской.

На следующее утро все и заканчивается. Стаффан уезжает, а я пытаюсь дозвониться до Ольги, чтобы выплакаться всласть. Однако она летит в самолете в Сидней, а с Карлом в Париже сидят гувернантки. И потому я звоню Йохану, Лили и остальным немногочисленным знакомым.

Я известна своим умением топить воздух, и потому стоит мне только начать углубляться в детали, на другом конце провода чувствуется нарастающее беспокойство. Мои собеседники знают, что за время разговора со мной они прекрасно успеют вымыть посуду, и потому жалобные мои излияния сопровождаются звоном тарелок, ножей и вилок. Иногда я все-таки слышу вставные реплики, произнесенные довольно равнодушным голосом вроде «Ага, да ну, ну да, ясно, понятно, да что ты, не может быть». Слушая меня, друзья мои наводят порядок в шкафах и моют полы. Иной раз я с трудом разбираю их слова, и не потому, что связь плохая, а потому что собеседник зажимает трубку под подбородком, чтобы освободить себе обе руки для домашней работы. А один знакомый как-то, слушая меня, даже стал тихо напевать какой-то мотивчик.

– А теперь вкратце, – говорю я.

И слышу слабый вздох на другом конце провода, ибо все знают, что пересказ вступительных слов о пережитых мною страданиях займет не менее двадцати минут.

Через неделю ко мне на Палермскую забегает на «Кампари» моя мать. Она сидит на самом краешке стула, ей явно неуютно сегодня в этом доме. Может быть, ей слышатся шаги Филиппы, идущей на цыпочках по лестнице. А может, Варинькино грубоватое бурчание или зов папы.

Ко всему прочему, она, видно, заметила, что я пребываю в глубокой печали, поскольку старается как-то ободрить меня, что в высшей степени необычно.

– Филиппа обладала блестящими способностями, Ольга – истинная femme fatale. А ты, ты, Эстер… Ты всегда такая заботливая, такая добрая, нежная.

Мать моя раздает всем сестрам по серьгам. К сожалению, нежность и доброта, в отличие от врожденных ума и необузданности, требуют постоянной подпитки, а значит, и круглосуточной работы над собой. А это изнуряет. И в те дни, когда запасы нежности и доброты иссякают и их нечем восполнить, шансов у меня не остается никаких.

– Ты знаешь, что самое главное в жизни? – спрашивает мать.

– Нет. – Я с интересом поднимаю на нее взгляд.

– Самое главное – не стариться лицом! – В этом мать моя не сомневается.

– Мне снова приснилось, что твой дом полон детей, – продолжает она чуть погодя. Нет, ну никак она от меня не отстанет.

Я убита тем, что она все норовит разбередить рану и намекает на мое бесплодие. И уже готова снова наорать на нее. Но в последний момент решаю сдержаться. Что делать – она просто неисправима.

Пару дней спустя я пишу портрет карликового кролика, принадлежащего племяннице Мясниковой Лили. Девочка приходит ко мне домой и садится на стул, держа кролика на коленях. Я смешиваю краски на палитре и сосредоточиваюсь. Племянница в своем платьице лососевого цвета сидит тихо, точно мышка. Но я слышу, как кто-то хихикает в саду, и, выглянув в окно, вижу ее маленьких подружек, старающихся подсмотреть, что у нас происходит.

– Можете зайти и поглядеть, – говорю я.

Девчонки толпятся вокруг меня.

– Как ты рисуешь уши?

– Как называется эта краска?

– А можно мне попробовать?

– Нет, я хочу попробовать!

И что-то такое во мне просыпается.

* * *

Становление моей школы живописи на Палермской улице происходит медленно, но в конце концов появляется группа детей, постоянно приходящих ко мне после уроков. Я приобрела десяток подержанных мольбертов и повсюду развесила объявления. И в бакалейной лавке, и в нашей старой школе. Ну и прилично закупилась у моих друзей из копенгагенской «Лавки художника».

Мясникова Лили, Анила и Йохан помогли мне перетащить пианино на первый этаж и поставить его перед камином с плиткой с журавликами, где оно изначально и располагалось. Именно здесь ему самое место. В ожидании следующей группы учеников я ставлю на проигрыватель любимые Ольгины пластинки и увеличиваю громкость. Пусть вьюнки в саду продолжают свой танец. Dio, che nell’alma infondere[181].