Песнь песней на улице Палермской

– Ты когда-нибудь слышала о дирижере Андреасе Беринге?

Я отрицательно качаю головой.

– Он жил здесь в девяностые годы прошлого века. Ярчайшая личность. Каждый год, когда Королевский театр летом заканчивал сезон, он приглашал всю балетную труппу к себе в только что построенный дом на Амагере… то есть в твой нынешний дом. Тогда он считался загородным и был единственным жилым строением среди зеленых полей с пасущимися на них коровами. И вот огромный кортеж из конных экипажей следовал на самый пышный летний праздник.

Якоб останавливается перед моим жилищем.

– Они ставили «Лебединое озеро» в твоем саду. Почти совсем обнаженные, в свете факелов. А Беринг играл на пианино в твоей гостиной. И музыка Чайковского неслась из всех окон. После спектакля артисты сбрасывали с себя остатки одежды. И единственное, что на них оставалось, так это, наверное, пуанты.

На мгновение я лишаюсь дара речи, но затем, по какой-то неизвестной мне причине, начинаю рассказывать Якобу о балетных туфельках, снившихся матери моей, когда она перед обедом дремала на лужайке, и о Филиппе, которой больше нет, но которую мы всегда ругали за то, что она укладывала ноты «Лебединого озера» поверх стопки нотных изданий, когда бродила по дому во сне.

– Теперь же я вовсе не уверена, что это ее проделки, – заканчиваю я свой рассказ.

Якоб ставит пакет с покупками на землю.

А меня, как обычно, охватывает ощущение неловкости. Я стыжусь, что столько наговорила за короткое время, к тому же о самом тревожном для меня. Распахнула все окна и снова топила воздух. Да еще и такой ерундой и бессмыслицей, как привидения и призраки. Обычно на этом месте я как раз и затыкаюсь.

Но тут замечаю, что Якоб слушал меня внимательно, и молчание его представляется мне знаменательным.

– Говорят, Беринг умер в полном одиночестве, спившийся, погрязший в долгах оборванец, оставшийся без единого наследника. Но ты, похоже, вдохнула в этот дом новую жизнь, я ведь вижу, сколько детей каждый день сюда приходит. Это все твои? – с улыбкой спрашивает он.

– Да, все до единого, – смеюсь я в ответ. И мы расстаемся.

Надо бы не забыть рассказать о Беринге и балеринах моей матери. Она наверняка не удивится. Да и для Ольги эта история будет много значить.

И хотя сестра моя с молоком матери впитала Песнь песней царя Соломона, в ней не присутствуют ни привидения, ни возрождения. Она складывает лебединые яйца в единственную корзину стремительно бегущей жизни. Полнокровной жизни. И выжимает из каждого мужчины и каждого дня все до последней капли.

И все же меня греет мысль, что Андреас Беринг остается в деле и позволяет теням танцевать, а пробкам шампанского – выстреливать в потолок со столетним опозданием.

* * *

Якоб часто появляется у меня, и мы ведем с ним долгие беседы. Вот и в эту среду он приходит ближе к вечеру, когда я заканчиваю урок с моими взрослыми учениками. Они уже собирают свои пожитки, и Якоб проходит мимо их мольбертов и рассматривает результаты их сегодняшней работы. С некоторыми из учеников он вступает в разговор.

Потом я предлагаю Якобу холодного пива.

– Замечательная у тебя работа, – улыбается он.

– А ты сам когда начал играть? – спрашиваю я.

– Я еще ребенком всю дорогу колотил по молочным пакетам, настольным лампам и кастрюлям. Запирался в туалете, где часами колошматил по бачку и водопроводным трубам. Там, знаешь ли, сказочная акустика.

Я слегка ухмыляюсь. Представить Якоба мальчиком весьма нетрудно.

– В конце концов мать поняла, что с этим ничего не поделать, продала наш королевский фарфор и купила мне ударную установку. Это, как ты понимаешь, обязывает. – Якоб пробегает пальцами по клавишам в гостиной.

«Хайдеманн» нуждается в настройке. Как, впрочем, и я. Внезапно у меня возникает желание стать белыми, точно слоновая кость, клавишами, которых Якоб только что нежно касался.

– Ты всегда знала, что будешь художником? – интересуется он.

– Да, потому что всё и вся имеет цвет, – отвечаю я.

Он смотрит на меня ободряющим взглядом, и я рассказываю ему о папе и о наших походах в Государственный музей искусств. А еще – о Янлове и скандинавских колористах.

– А какой цвет у радостного ожидания? – интересуется он.

– Маково-красный.

– А у Илулиссата[183]?

– Кислотно-зеленый. Это несложный вопрос!

– Мммм… А какой цвет у меня? – Якоб улыбается несколько смущенно.

– Это… мне подумать надо, – отвечаю я, не привыкшая к тому, что кого-то занимают мои мысли.

Повисает тишина. За окном где-то лает собака.

– А ты, по-моему, треугольник, – заявляет он, прежде чем я успеваю ответить. – Стоит задать ему тон, и он может звенеть очень долго, если ему не мешать.

После чего он убегает на репетицию «Пер Гюнта».

Поздним вечером следующего дня Якоб снова появляется у меня. Он едва переводит дыхание:

– Тебе обязательно надо увидеть вот это. Чертовски занятно! – Он идет в дом, хотя я стою в халате, потому что уже собиралась лечь спать.

В гостиной Якоб достает из своей сумки фотографию.

– Я украл ее из архива театра.

На снимке тучноватый мужчина с усами сидит за пианино, а вокруг него толпятся балерины.