Песнь песней на улице Палермской

Мы колготимся на Палермской улице в 1960-х и вряд ли вызываем особую симпатию у стороннего наблюдателя. Никому из нашей семьи не дано идти в ногу с веком сколь-нибудь долгое время. Русские мои предки легко и элегантно перепрыгнули эпоху Просвещения, проморгали «современный прорыв»[77], да и нынешнее буйное молодежное движение протеста не про нас.

Дед хотел, чтобы время остановилось декабрьской ночью 1920 года в Литературном кафе Петрограда, а я цепляюсь за колористов, проповедовавших безнадежно устаревшие представления о вибрации и красоте цвета. Ольгино поле напряжения лежит между Эмилем Ореструпом и суфражистками. Сердце ее словно бы собирается сесть на шпагат. Ему желательно, чтобы итальянский тенор пошел на его штурм, и в то же время хочется самому руководить битвой. Ольга не отказывается от права носить шляпку с лебедем, но и от права быть предметом ухаживания – тоже. И, кроме того, протест относится к партиям, которые она предпочитает исполнять соло. Если сестре моей когда-нибудь вообще придет в голову организовать демонстрацию, она потребует вернуть в почтовую службу голубей или ввести обучение оперному искусству в школьную программу.

Отец мой одной ногой застрял в уютных пятидесятых, когда он все еще был на «ты» с небесными птицами и когда звезды можно было увидеть с крыши конного фургона. Варинька выкинула все часы, она выходит сухой из воды даже после самых хитроумно подстроенных Господом покушений или же заключает пари на собачьих бегах. А Филиппа обретается где-то в будущем, там, где Вселенная на самом деле начинает крошиться. Я же каждый божий день пытаюсь засучить рукава. Но, как почти сразу выясняется, у этого дня слишком длинные рукава и слишком пронзительные краски.

И только мать моя обожествляет шестидесятые, и они отвечают ей взаимностью. Ева создана для платьев от Шанель, с узкими плечиками и вырезом в форме шлюпки, которые были развешаны по всему «Магазину». В те годы мы практически поселились там, маршируя вверх и вниз по эскалаторам, с заряженными статическим электричеством волосами и в оранжевых колготках, так царапавших ноги, что с тех пор я ничего шерстяного на тело не надеваю. Ох, сколько раз я засыпала на одной из полок спортивного отдела, пока мать моя примеряла теннисную форму.

Ольга же спускалась вниз, в отдел мужской одежды, где выискивала кандидата на роль партнера в пьесе о Вечной Любви. Филиппа отказывалась пойти с нами, сидела себе дома и слушала выступление Инге Леманн на катушечном магнитофоне.

С наибольшим удовольствием мать моя подвергла бы глубокой заморозке именно это десятилетие. Чтобы потом, когда изобретут оптимальную форму консервации, достать шестидесятые из холодильника. Но стрелки часов движутся все быстрее и быстрее. Еще мгновение, и день невозможно будет описать при помощи причастий. Купающиеся, мечтающие, виляющие хвостом.

Для папы жизнь на улице Палермской была отмечена бесконечным терпением, любованием голубями и необходимостью иметь широкие карманы. Лишь один-единственный раз, сколько мне помнится, я видела его по-настоящему в гневе. Кто-то положил горячий масляный блин на дорогущий проигрыватель, который он приобрел в подарок нашей матери, и напрочь испортил звукосниматель.

– Мне просто надо было послушать, как блин звучит, – призналась под жестким нажимом Ольга, которой тогда было шесть лет.

На некоторое время установилась тишина. А потом послышался громкий гортанный смех отца, и все вернулось на круги своя.

Мое же детство знаменуют Гретины псалмы. Фруктофобия Йохана и его любовь к шотландскому чудищу. Коньячная шерстка Игоря, умевшего летать. Неизменные Варинькины супы. Журавлиная походка Филиппы и чайки, кричащие над сине-красными и голубыми рыбацкими шхунами бесконечным летом. Папин скалистый остров. Глаза Вибеке в форме полумесяца. Наши ежедневные походы в магазин свадебных платьев Бьянки и дневные представления в разных церквах города. Твердые мальчишеские колени и неуклюжие поцелуи в гавани Сундбю. Тоска по дому, слышная в звучании боурана[78], доносящегося из ирландского паба, откуда Йохану доводилось эвакуировать своего отца в его дипсоманические периоды, то есть когда тот впадал в запой.

Ольгины арии заставляли мое сердце биться сильней, как и ее ядовитые пукания, и ругательства в случае, если исполнение какой-нибудь арии не удавалось довести по полного совершенства. Из-за чего меня настигала глубочайшая, точно Марианская впадина, зависть, ведь я понимала, что сестра моя двойняшка может ходить по морю аки посуху. Когда наши родители до поздней ночи отплясывали в ресторане «Мюнхен», мы с Ольгой сбегали по лестнице вниз с Игорем, боящимся темноты. Мы пробирались в Варинькины комнаты, где в углу булькал самовар и женская сигарка все ещё тлела в пепельнице. Мы укладывались на огромную постель, вторгаясь в жизненное пространство Вариньки. Отвоевывая по сантиметру за раз. Многие годы нас ссылали «в ноги», где мы лежали руки по швам. Вместе с Игорем.