Песнь песней на улице Палермской

Как же все-таки выключить из сети любовь? Я жду, что сердце мое осмелится снова выйти за дверь. А что, если он сегодня в Копенгагене? В почтовом ящике я нахожу рождественское поздравление от Объединения художников, пишущих ртом и ногами. Неужели Себастиан передает им сообщения для меня азбукой Морзе? Но это вряд ли.

Дома у Греты Могильщик встал с инвалидного кресла. Но все теперь делается медленнее, чем раньше. Губы у него по-прежнему обвисшие, он прихрамывает на одну ногу, как и Грета. Однако медленно набирающий силу гнев еще страшнее. Раньше он был чемпионом мира по кратким вспышкам злобы, а теперь тщательно подыскивает самые чувствительные точки у своих домашних.

И вот отец Йохана уже в состоянии говорить, ходить и раздавать оплеухи, а значит, настал час мести. Мести за полуночные псалмы Греты и ее глухоту. За то, что дочке дозволялось вести себя как ей угодно. Как они посмели разрисовывать ему лицо и приглашать домой на танцы с воздушными шариками пятнадцать тупиц, что фальшивили, распевая песни и брызжа ему при этом слюной в лицо, когда он не мог дать им как следует по башке? Они же просто глумились над ним.

Теперь все будет иначе. Вибеке навсегда запрещается посещать мастерские, а мать Йохана вдруг понимает, что оставлять дочку одну наедине с отцом небезопасно. Но что Грета может поделать, раз уж она такая вот Грета, с нестойким своим характером?

Йохану теперь дома появляться нельзя – так решил Могильщик. Как же – ведь сын стал называть его Хеннингом, да и вообще вышел из Народной церкви. Грете надо найти силы и жить самой по себе, освободиться от власти мужа, но пока Йохан даже не представляет, что делать. В том числе и с Вибеке. А делать что-то придется, не особо затягивая с решением. Нельзя же вечно игнорировать сволочей.

* * *

Тем временем мать моя встретила мужчину. Как-то раз в ее магазинчик подержанных товаров заходит председатель Парапсихологического общества. Раньше она и слыхом не слыхала, чем занимается эта организация, вот он и стал посвящать ее в тайны эзотерических опытов.

Она внимательно слушает, подыскивая ему подходящую куртку. Председатель человек аккуратный и опрятный, с зачесанными назад волосами, он любит фирменные товары, а она знает в них толк. Ну и ему явно по вкусу внешность моей матери.

В продолжение беседы она рассказывает ему о своих вещих снах, после чего безотлагательно следует приглашение посетить сеанс на Ню Адельгаде. Председатель там же и проживает, и мать моя начинает посещать сеансы регулярно.

Во время одного из них выясняется, что в прошлой жизни она была итальянской актрисой, которая имела бешеный успех в оперном Teatro La Fenice[145] не далее как в 1857 году.

– Твой голос отдавался эхом даже в самых последних рядах. Это совершенно бесспорно.

Так складывается пазл и все становится на свои места. Есть глубокий смысл в том, чтобы получить в подарок такую судьбу. Пластырь на рану, образовавшуюся оттого, что магия вдолгую не сыграла и папа с Филиппой умерли.

Teatro La Fenice приклеивается к юбкам моей матери, точно запах экзотического парфюма, и ощущается, стоит ей войти в автобус или прогуляться по Стройет[146]. Есть в этом какая-то тайна, заставляющая мужчин все так же штурмовать мою мать и ее лиловые глаза. А комплименты она поглощает сырыми. Их теперь даже и панировать не нужно.

Наверное, она испытывает облегчение, ведь ей больше не требуется оправдываться перед нами за свои прозрения. Во всяком случае, пришла пора моей матери покинуть родной дом и больше не страшиться постоянного контроля со стороны Вариньки. И так как Ева не создана для полетов в одиночку, через несколько месяцев она переезжает к Председателю. Никаким укротителем голубей или воплощением Вечной Любви он не станет. Он всего лишь один из многих.

* * *

Австралийские аборигены знают толк в боли. Им запрещено поминать имя умершего. Мы обязаны ввести это правило в законодательном порядке. В том числе оно должно действовать и в случае траура по любви и любимому. Иной раз я думаю, что мне было бы легче, если бы Себастиан на самом деле умер и не дышал всей грудью где-то там, без меня.

Но здесь, в Копенгагене, совсем немногие уважают обет молчания туземцев. Все мои знакомые прямо-таки спешат поделиться со мной последними новостями о Себастиане, хотя при любом упоминании о нем у меня тошнота подступает к горлу и я чувствую себя исколотой ножом.

Всякий раз, когда кто-то говорит: «Слушай, ты знаешь, кого я сегодня видел…» или «Я как раз прочитала», нервы у меня превращаются в оголенные провода. Придется, видно, создать свод правил на сей счет и установить высокую электроизгородь.

– Если речь о Себастиане, то я и слышать ничего не желаю, – шепчу я словно бы в лихорадке.

Но опаздываю. Новые подробности о его жизни уже прожгли мне кожу и обосновались внутри меня.