Песнь теней

Йозеф с отстраненным восхищением наблюдал за тем, как доспехи как будто в ответ на его вопрос подняли перчатку, сжали пальцы и указали в направлении одного из коридоров.

«Помоги мне. Помоги найти покой».

– Туда? – спросил он, повторив указательный жест.

Пустой шлем поднялся, затем опустился, снова вверх и вниз, вверх-вниз, в гротескной пародии на кивок.

– Спасибо, – прошептал Йозеф. – Спасибо.

Он посмотрел в направлении, указанном доспехами, и побрел по длинному темному коридору с высоким потолком к широким, слегка приоткрытым двойным дверям. Сквозь щель в коридор проникал свет, дрожащий и непостоянный, как будто по комнате за дверьми перемещались тени. Юноша подошел к дверям, положил ладони на дверные молотки с изящной резьбой и потянул на себя.

Это был бальный зал.

Внутри никого не оказалось, хотя на периферии зрения Йозефа все еще танцевали и порхали тени. Круглый зал, стены которого были завешаны громадными разбитыми зеркалами, бальный зал, наподобие призмы отражающий и свет, и движение. Потрескавшиеся мраморные полы вздыбились от прорастающих корней, мертвый плющ и высохший виноград сползали по стенам вниз, словно пальцы, стремящиеся захватить все помещение. Йозеф посреди дикой растительности отражался в бесчисленных зеркалах тысячами мальчиков, стоявших в лесу.

«Да», – вдохнул он. Это место хотя и не гарантировало ему покой, но было бальзамом для его души: комната, когда-то предназначенная для музыки и танца, теперь постепенно поглощалась живой, спящей зеленью. Двенадцать зеркальных панелей вокруг него, как двенадцать ольх по кругу Рощи гоблинов, казались одновременно и знакомыми, и чужими. Давно, мальчиком, до маэстро Антониуса, до Вены, до того, как на него взвалили груз ожиданий, Йозеф играл свою музыку в месте, похожем на это.

Он опустил футляр на пол, раскрыл его и поднес скрипку к плечу. Перчаток на нем не было, и руки замерзли, но Йозеф уже давно практиковал умение играть онемевшими пальцами. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул, и аромат грязи, пыли и лесной чащи наполнил его легкие. Приложив смычок к струнам, он улыбнулся. Затем заиграл.

И мир изменился.

Если в его жизни и осталось что-то, что он любил, то это была она. Музыка. Единственное творение человека, которое он предпочитал всем творениям природы. Пение птиц и стрекот сверчков были оркестром его детства, но музыка его сестры всегда была его звездой. Его первой солисткой. Когда она пела ему колыбельные в темноте. Когда сочиняла для него коротенькие мелодии для его упражнений на скрипке. Как будто он научился разговаривать посредством ноты и фраз и нотных знаков на странице. Язык без слов. Диалог без общения.

При звуке скрипки ветки ежевики встрепенулись. Мир, погрузившийся в глубокий зимний сон, как будто пробудился, вздохнул перед подъемом. Под Йозефом и вокруг него простирался, протягивался, рос лес, как будто отвечая на зов. Разбитые зеркальные панели показывали мириады юношей среди мириад деревьев, но Йозеф увидел лишь одного, кто играл ту же мелодию.

Он перешел от гамм для разогрева и упражнений к ларго из L’inverno[39] Вивальди, которое с самых юных лет было его любимым произведением. Однако несмотря на то, что его смычок выпевал ноты, Йозеф чувствовал себя отстраненным. Удаленным. Он не мог вспомнить, за что он любил эту мелодию, ведь теперь она не заставляла его трепетать. Тогда он подумал о своем отце, мужчине, которому перестало хватать одной рюмки, затем двух, затем трех, четырех, пяти или шести – перестало хватать, потому что они больше на него не воздействовали.

Воспоминания об отце омрачили игру Йозефа, и он взял неверную ноту. Йозеф убрал смычок со скрипки, и все юноши в зеркалах умолкли.

Все, кроме одного.

Хотя Йозеф опустил инструмент, скрипка продолжала играть. Не эхо, а отражение. Мелодия была знакомой. Любимой. Заветной.

Эрлькёниг.

Целый букет эмоций расцвел в груди Йозефа – боль, страх, чувство вины, облегчение, радость, нежность. Музыка его сестры обладала способностью открывать его для чувства, обнаруживать те его стороны, которые он похоронил когда-то в Роще гоблинов. Он обернулся и стал искать глазами Лизель – чтобы извиниться, прикоснуться к ней, утешить или успокоить – но он был наедине с тысячью версий себя, составлявших ему компанию. Тысяча голубых глаз и тысяча скрипок смотрела на Йозефа, когда он глядел в разбитые зеркала, но уголком глаза он заметил, что одно из отражений движется.

Он поворачивался и поворачивался, но поскольку всюду были зеркала, перспектива сдвигалась и менялась с каждым поворотом его головы. И только когда он замирал, когда остальные Йозефы переставали вертеться, он замечал, что один из них подходит ближе. Он пытался поймать свой собственный взгляд, но его отражение оставалось на периферии его зрения, на периферии его здравомыслия.