Песнь тунгуса

— О-ё!.. — поет Мишка. —
Солнце и есть космический бубен.
И сэвэн Байкал — явился из космоса,
Как и предки тунгусы,
Со звезды Чалбон.
Кто знает в себе этот космос,
Тот смеется над вами.
Бум! Бум! Дзынь-дзанк!

И Мишка блаженно улыбается, озирает берег, море, пирс, дальние мысы, переходящие плавно в горы, — на одной вышка, башня из лиственницы, он помогал ее строить дядьке с лесниками. Он глядит на море, которое когда-то рассекал лезвиями коньков, выполняя обещанное Лиде с лебедиными бровями. И снова видит лабаз звезд.

О-ё, я узнаю еще твое имя!

Сюда на берег выходила бабушка Катэ, провожая внука. Бабушка дарила ему свои песни. А теперь внук сам поет. Никто не слышит из людей. Только чайки, рыбы, звери по берегам. И Ламу Байкал.

— Что происходит? — спрашивает директор у лесничего Андрейченко в кожаной потертой капитанке, надвинутой на глаза.

Тот оглядывается, щурится. Его загорелое лицо покрывают морщины. Он молчит. Вместо него отвечает разноглазый коренастый Кузьмич в рубашке с засученными рукавами, с нимбом просвеченных русых кудлатых волос.

— Очная ставка, Вениамин Леонидович.

— Что они делают? — спрашивает и Дмитриев.

— Снимают последнего эвенка, — отвечает и ему Кузьмич.

Он слегка под хмельком.

Дмитриев выпучивает глаза.

— Так это ж Мишка Мальчакитов!

Кузьмич кивает.

— Он самый, Руслан Сергеевич.

Дмитриев кашляет трубно.

— Как он здесь оказался, черт возьми?! Это же… это же какая-то провокация? — спрашивает Дмитриев и оглядывается на директора Васильева.

Тонкие черты лица Васильева ломаются. Глаза выражают напряжение и недоумение.

— Я не понимаю, — бормочет он.

— Но это канадцы? — вопрошает Дмитриев, раздувая ноздри.

— А вы сами не видите, — отрывисто отвечает директор.

Подходят еще люди, стоят, смотрят, переговариваются. Среди них и Зоя, тетка Мальчакитова. Она растерянно смотрит на происходящее.

— Та что ж это такое! — тихо подавленно восклицает комсорг Славникова, пыхая украинскими очами. — Ему ж в тюрьме место. Его ж хотели исключить из рядов ВЛКСМ за пьянство.

— Тшш! — шикают на нее бухгалтерша и почтальон.

— Нет, но это ж надо, — не унимается Славникова. — Пусть бы еще бичей-алкашей сняли, Гришку-без-пяти-минут-в-ЛТП. Уклониста с вышки.

— И Петрова, — негромко, но отчетливо произносит Андрейченко.

— А пекарь тут при чем? — недоуменно спрашивает Славникова.

— Да при том, — отвечает Андрейченко. — Он вдохновитель этой всей капеллы вместе с пожарным Генкой.

Славникова смотрит на него, хлопает глазами.

— Та шо вы говорите?!

— Не болтайте глупости! — обрывает его директор, тревожно озираясь.

— То ли еще будет, — отзывается Андрейченко, — Вениамин Леонидович. То ли еще бууудет. И наш Прасолов с ними, соответствующе. Теневой директор.

— И все это тут вы развели, — бросает Дмитриев, тыча пальцем в сторону директора.

Лицо директора покрывается красными пятнами.

— Так что за Мишкой тут еще многих надо отправить… — говорит Андрейченко, — соответствующе…

— Но эта провокация международного масштаба, — говорит Дмитриев удовлетворенно, — для вас, Вениамин Леонидович, просто так не пройдет.

— Почему вы так считаете? — присоединяется к разговору невысокий щекастый мужчина с ранней сединой на маленьких бачках, с объемным портфелем в руке, в светлом джемпере, очках в золотой тонкой оправе.

Дмитриев, директор, Андрейченко, Славников с изумлением таращатся на вынырнувшего откуда-то из-за угла научного отдела незнакомца. Красные пятна сходят с лица директора и оно становится просто одинаково бледным. А пористое лошадиное лицо Дмитриева, наоборот, розовеет слегка. Глаза разгораются.

— Простите, вы к кому приехали? — спрашивает директор.

— По-видимому, к вам, — отвечает незнакомец. — Или даже ко всем работникам заповедника. Меня зовут Петр Лукич Самородский.

— Наконец-то! — восклицает трубно Дмитриев и тянется, хватает руку Самородского. — Очень приятно! Руслан Сергеевич Дмитриев, зам по науке. Мы вас заждались.

— С приездом, — уныло подает голос директор и тоже тянет руку и представляется.

— И это хорошо! — восклицает Дмитриев, азартно потирая руки. — То, что вы, как говорится, с корабля на наш бал. Вот, любуйтесь! Иностранные киношники снимают уголовного преступника Мишку Мальчакитова. Поджигателя, в одночасье пустившего проект уважаемого Вениамина Леонидовича на ветер. Сотни тысяч рубликов! Пых! И все.

Самородский смотрит, кивает.

— Тот паренек?

— Да! С цветной тряпкой на своей дурной головушке, — подтверждает Дмитриев. — Но сделано это было не по глупости, отнюдь. А по идейной убежденности. О, в этом омуте еще какие черти завелись, Петр Лукич! Вы еще узнаете.

— По убежденности? — переспрашивает Самородский, блестя стеклами очков.

— Я извиняюсь, — вступает в разговор Андрейченко, — из ненависти к имуществу, технике и государству и цивилизации в целом, соответствующе. Тут у некоторых установка соответствующая — на анархию.