Песни падающих звёзд

— Лентяй! Никакой помощи от тебя! Я не только приставку, я вообще все вещи выкину! А тебя дома запру, новый замок в дверь врежу и ключ выброшу! Может, тогда за ум возьмёшься!

Мне хотелось ответить на обвинения, убедить, что я хочу помогать, но не могу. Не могу, потому что любая моя помощь сопровождается язвительными комментариями и недовольными вздохами.

Наблюдавшие за тщетными попытками собрать разбитые диски соседи, наконец, разошлись по своим делам. Некоторые из них осуждающе качали головой, другие сетовали на воспитание, третьи тихонько обсуждали метод наказания.

Мама показалась в окне. Она погрозила мне кулаком. После новой порции обвинений меня на мгновение ослепило от ярости. Униженный и оскорблённый, я не смог сдержаться. Только подумал, как сильно ненавижу мать, и в ту же минуту меня с головой накрыл восторг. Тело стало почти невесомым, а в голове прояснилось.

Но после пришёл страх. Он возник резко, словно по щелчку пальцев, вместе с воспоминаниями о пропавшем несколько лет назад брате. Но воспоминания эти были определённо не моими: я видел лицо тёти Наташи, слышал разговор отца с полицией, плакал, укрывшись одеялом с головой… Перелистывал собственный дневник и чувствовал огорчение, или рассматривал себя спящего со стороны, ласково поглаживая по голове.

Эти воспоминания принадлежали маме. Я судорожно сглотнул, боясь даже поднимать голову на раскрытые окна в нашей квартире. Криков слышно не было — то ли мама успокоилась, то ли…

Почувствовав, как кожу покрывают мурашки, я бросил собранные диски обратно на землю и, не теряя ни секунды, побежал как можно дальше от дома. Я ощущал себя диким зверем, вырвавшимся из клетки. Одиноким. Обречённым. С нарисованной на спине мишенью. Зверем, которого ждёт только один путь — усыпление.

Три дня я жил у друга Серёжки. Его воспитывала бабушка — женщина дородная и неимоверно добрая. Она кормила нас по утрам тончайшими блинчиками, поливая их ароматным черносмородиновым вареньем. А вечерами, укутавшись в пуховый платок, она садилась в старое кресло и рассказывала о войне. Мы лежали на разложенных на полу подушках, прихлёбывали горячий чай с лимоном и переживали за солдат.

Вечером четвёртого дня зазвонил телефон. Бабушка Серёжи подняла трубку и долго молчала, внимательно слушая собеседника. А затем повернулась и тихонько позвала меня. Когда я подошёл, она обняла меня на удивление крепкой рукой, и принялась баюкать, приговаривая:

— Бедный, бедный мальчик. За что же тебе такой, ох, за что…

Так я узнал, что мама исчезла. Хотя уже и сам догадывался. Ночами, подолгу лёжа в кровати без сна, я видел незнакомые ранее образы: лица чужих людей или случаи, со мной никогда не происходившие. Видел и ночь, когда меня зачали. И день, когда родили. И вечер, когда я собирал разбросанные диски от игровой приставки.

Последний образ был самым ярким и чувственным. В тот момент мама испытывала такую боль, такое сожаление, что щемило сердце. Далее же наступала темнота. Впрочем, возможно, я просто засыпал.

На кладбище я не разу не сходил, понимая, что под земляным холмиком, украшенным искусственными цветами, никого нет. И поговорить с мамой, попросить у неё прощения за всё я не смогу. Это сподвигло меня на создание собственного кладбища на руке.

Затем появилась и вторая отметина: из-за Бима. Я снова не успел остановить себя, когда бело-чёрный пёс, проживающий в старой, наспех сколоченной будке в нашем дворе, набросился с лаем. Он не признал меня из-за старости и слепоты, и даже чуткое обоняние его подвело.

В тот день меня отчислили из колледжа за постоянные прогулы. И я злился совсем не на Бима. Но когда повернулся в его сторону, то моему взору открылась только жалобно звякнувшая о край железной миски цепь. Бима больше не было. Из-за меня. Из-за моей неспособности сохранять спокойствие. И мне не с кем было поделиться этим.

В свои восемнадцать я решился на встречу с экстрасенсом. И с гадалкой. И со знахарем. На последнего я рассчитывал больше всего — очень уж его советовала бабушка Серёжки. Но все эти люди остались лишь метками на моей руке, когда я понял, что им были нужны только деньги. Никто из них и не собирался помогать. Никто из них мне не верил.

В течении следующего десятилетия я замыкался всё сильнее, пытаясь изолироваться от людей, чтобы защитить. Лишь единожды сорвался на продавщицу. Она обругала меня, когда я пытался выяснить причину неправильно расположенных ценников. Обозвала. Оскорбила.

И тогда я, покинув магазин, всерьёз задумался о самоубийстве. Весь мусор чужих воспоминаний, смешиваясь друг с другом, сводил меня с ума. Они кружились в голове, безустанно напоминая о случившемся. Чужие судьбы, чужие жизни. Никому уже не нужные. Но я никак не мог избавиться от них.

А год назад на меня напали. В темноте ночи, вынырнув из переулка, меня ударил по голове семнадцатилетний пацан. Они с дружками поспорили: смогут ли ограбить человека. Молодость зачастую идёт рука об руку с глупостью, а глупость — с безнаказанностью. Но по воле случая первым, кто оказался рядом с новоявленным бандитом, был я.