Песни падающих звёзд

И я сам не мог ответить себе искреннее, чего желаю больше: избавления от этой дьявольской способности или от привкуса горечи на губах из-за её последствий. Лишь одно мне было ясно: если пустить ситуацию на самотёк, то однажды — лишь однажды! — я возненавижу весь мир. И этого хватит, чтобы остаться в одиночестве посреди выжженной пустоши, наполненной безликими тенями — призраками.

Иван Дмитриевич легонько хлопнул в ладони, привлекая моё внимание, и взглядом указал на часы:

— Что ж, на сегодня достаточно. Жду тебя в следующий вторник, Марк.

— Я не смогу.

— Что ж, остроумно.

— Не смогу, — медленно повторил я.

— Ты обязан прийти согласно приказу суда, — потеряв терпение, с нажимом добавил Иван, и привстал со своего места. — Иначе я буду вынужден доложить об этом, и тогда наши разговоры продолжатся стационарно. Ты же понимаешь, что ни ты, ни я этого не хотим.

Блики света заиграли на его лбу, уходя дальше, к макушке, покрытой редким пухом светлых волос, и этого хватило. Я отвернулся, изо всех сил стараясь выровнять дыхание и сердцебиение, но мощная волна обдала мои внутренности жаром, и я не смог больше сдерживаться. Лишь успел вцепиться в спинку кресла, сжимая её до болезненного хруста в пальцах, когда ядовитый шар внутри меня лопнул.

Я обречённо глянул на соседнее кресла, зная, что Ивана Дмитриевича уже не увижу. И так же обречённо вздохнул, принимая факт, что с растёкшейся внутри лавой я обрёл не только временное спокойствие, но и все воспоминания врача: касающиеся хоть работы, хоть чего-то сокровенного. Например, знания о возможностях некоторых частей его тела. В частности — заднего прохода.

Меня замутило. Последнее, чего я хотел — это знать, чем развлекаются люди, оставшись наедине с собой. Но воспоминания, всполохами возникающие в мозгу, не поддавались контролю, хотя я и пытался научиться их усмирять уже двадцать с лишним лет. Противно и тоскливо, когда тот, кому ты мог довериться целиком, внезапно оказывается самым страшным и непредсказуемым врагом. А ещё тоскливей, когда им являешься ты сам.

Тихонько прикрыв дверь кабинета, я поспешил покинуть клинику. Медсестра на посту приветливо мне улыбнулась, когда я забирал пальто из гардеробной, и мне не оставалось ничего, как улыбнуться в ответ. Она тут же откликнулась, принимая мою вежливость за готовность к малозначимой беседе:

— Какой ветер на улице, а вы без шарфа! — женщина добродушно пожурила меня, наблюдая, как я застёгиваю пуговицы. — Так и заболеть недолго!

— «Закаляйся, если хочешь быть здоров», — нарочито серьёзно продекламировал я и, сделав вид, словно только что вспомнил, попросил медсестру: — Не могли бы вы Ивану Дмитриевичу передать, чтобы он заново выписал рецепт? Не успел попросить — доктору позвонили, и он отошёл. К сожалению, — я постучал по циферблату часов пальцем, — не могу больше его ждать. Дела.

— Конечно! — женщина удивленно приподняла брови. — Куда же это Иван Дмитрич делся, случилось чего?

— Этого не знаю, — развёл я руками и, сдержанно кивнув на прощанье, двинулся в сторону выхода. — До свидания.

Но ответ уже не услышал.

Трамвай подошёл почти сразу, как только я приблизился к остановке. Приложив карту к валидатору, я дождался разрешающего сигнала и прошёл в самый конец вагона, к большому запотевшему окну. После серых стен клиники мне хотелось расслабиться, полюбоваться на жизнь, проносящуюся по улицам. Хотелось на мгновение почувствовать себя её частью, и полной грудью вдохнуть аромат осени.

Но я и так знал, что мимолётное желание, даже если и исполнится, облегчения не принесёт. Как на зло, и улицы почти не отличались от больницы. По крайней мере, цветом. Погода была слишком слякотной для октября, и некогда яркие, словно покрытые позолотой листья, собранные дворниками в небольшие кучки по бокам от проезжей части, превратились в однообразную кашу.

Удостоверившись, что пассажиры заняты своими мыслями, я боком прислонился к углу вагона и, задрав рукав пальто, оголил руку. От предвкушения заныло под ложечкой: смесь из боли и радости, ожидающая меня впереди, придавала сил на ещё один день.

Я нащупал в кармане зажигалку и, достав её, чиркнул колёсиком. Мне нравилось думать, что здесь, среди всех этих людей, я могу гореть, — и не причинять вреда. Они даже не догадывались, насколько тонка грань, отделяющая их от смерти — и этой гранью была моя кожа.

Пламя затрепетало под потоком воздуха. Поднося его к внутренней стороне предплечья, я сцепил зубы и, чтобы сдержать стон, мысленно начал рассказывать себе о происхождении каждой из отметин. А их было уже семь.

Первая — розовый кружочек с размытыми краями — была самой старой. Я носил её с десяти лет. С того момента, как мама, с которой мы перешли в стадию взаимных обид и упреков из-за моих увлечений миром видеоигр, вышвырнула из окна четвёртого этажа уже раритетную на тот момент Sony PlayStation.

Я собирал с асфальта разломанные диски, глотая злые слёзы под приглушённые крики из квартиры: