Песни радости, песни печали

– Цели братьев твоих названых не ведаю, но одно знаю: кровь Салтанова пролиться должна была. Чего ради – чтобы нас в усобицу ввести или напугать до смерти, – теперь можно только гадать. Князей не спросишь – они мертвы. Но не для того они казнены, чтобы мне в борьбе за власть помочь. Наказаны они за помыслы свои грязные, чуть не лишившие жизни нас с тобой. Ты был хмельной, тебя предупреждать казалось бессмысленным. Но отбирать их жизни в мои планы не входило! Лишь нас спасти, от угрозы уберечь. В доказательство тому спешу тебя уверить: от трона откажусь в твою пользу по первому требованию. Коль хочешь царствовать – Буян твой.

Елисей оставил гладить синяк на локте, поднял глаза, и взгляд его обратился внутрь. Мысли, как ядра, пущенные из праща[36], летали в его голове, сменяя друг друга, роились, как пчелы. Раз за разом он намеревался что-то сказать, но все попытки эти останавливались вопросом: «Тогда зачем? Зачем все это?» Наконец он тихо промолвил:

– Почем ты знал, что они намеревались… сделать с нами то, о чем ты говоришь?

– Я знаю больше многих, Елисей. Тому есть причины, и они…

В нескольких саженях от престолонаследников зашевелились кусты, и этот тихий звук вмиг заставил Гвидона замолчать. На мосток у беседки вышла служанка, хорошенькая девушка, поклонилась до земли и походкой, какая бывает у горных ланей, ушла восвояси. Оба царевича проводили ее взглядами, но если один из них источал животный жар, азарт, то второй был холоден, как северный ветер, что гнал ее во все паруса. Гвидон покашлял в ладонь, Елисей же жестом потребовал продолжения, но в ответ услышал:

– Не здесь и не сейчас, это важно и не стерпит лишних ушей. – Гвидон поклонился, отошел на несколько шагов в сторону калитки, приостановился и бросил через спину: – Не держи зла, царевич.

За всю прощальную церемонию Мила не проронила ни слезинки. Не то что ей не было горько – так паршиво она, наверное, никогда себя не чувствовала. Но после Ладиных нежных рук, ее вкрадчивого голоса, рождавшего откровения, в которые было сложно поверить, в ней, княжне, поселилось что-то совершенно новое. То, что не позволяло впредь вырываться наружу мягкосердечию. То, что не допускало и мысли о ее виновности в случившемся. Тонкое лицо пряталось в складках черной ткани, и ни один самый зоркий глаз не мог разглядеть ее сухих очей. Стало быть, к лучшему: никому не придет в голову обвинять сюзеренову дочь в отсутствии чувств. Не раскроешь же каждому, что ей довелось узнать только что, суток не минуло еще.

Ритуал по всему царству был един: лодка с телом покойника отпускалась на милость течения, и там, где она захотела пристать, должно было насыпать курган. Все, кто желал поучаствовать в поминании, отправлялись вслед за челном. И чем более уважаемым был почивший, тем выше вырастал курган.

Тем днем вдоль русла реки потянулась цепочка новоградских мирян. Каждый из них, кто в слезах, а кто просто горем опоенный, поспешал успеть за лодкой и бросить свою горсть земли, ну и Сварогу помолиться.

Вместо курганного паломничества в толпе плакальщиков княжна вернулась в крепость и неподвижно просидела в божнице несколько часов. Она не проронила ни слова, и никто и предполагать не мог, чем наследница была занята – молилась ли или, может быть, тихо плакала. По всему дворцу были расставлены высокие вазы с яркими осенними цветами – поговаривали, что их доставили из самих Сварожьих угодий, – всюду виднелись наспех созванные опричники. Усиление потребовалось срочно: после прощания с местным владыкой населенцы поворачивали назад – в город, к самому дворцу, стоять под стенами да ждать новостей. Всем не терпелось узнать, кто будет править княжеством вместо мудрого Велимира.

Вдруг княжна услыхала шум за дверью. Время тянулось мучительно долго, и никто из вельмож никак не приходил сообщить, что все готово к объявлению перед народом. Несмотря на возню снаружи, внутрь никто не заглядывал. Не в силах дольше терпеть, Мила сама отворила створки и чуть не ахнула от неожиданности:

– Добродея!

Они обнялись прямо в дверях, а охранники переглянулись и, недовольно крякая, разошлись по своим углам, пряча копья за пазухи.

Прикрыв резное полотно, княжна бросилась к любимой служанке с расспросами:

– Где же ты пропадала все эти дни, сколько уж их минуло?..

– Милая моя!.. Ой, что это я… сударыня! – Добродея не могла сдержать слез. – Дней я не считала, да и что считать, когда горе-беда такая!

Они снова обнялись, и теперь было совсем не распознать, кому из них сильнее была нужна поддержка в то мгновение. Мила поймала подушечками пальцев подступающую влагу, встряхнула белоснежными локонами и тихо проговорила:

– Может, чаю? С нашими травами, а? Прошло совсем немного, а кажется, не пила такой вкусности тысячу лет!