Песни радости, песни печали

– Не кори себя, моя золотая. Кем бы ни были эти жестокие люди, одно понятно: они искусны в своем умении добиваться желаемого. Отмщение за ними придет, я верю, но думать об этом сейчас не время. Сохранить мир в нашем родном Новом граде – вот над чем должно сейчас трудиться, и это занимает меня больше всего остального!

– Верой и правдой буду вам служить, моя княжна, и, если потребуете, отрежу себе язык, чтобы не болтать лишнего!

Последние слова вызвали у Милы мягкую улыбку. Она снова погладила ее по волосам и взглянула в узкий створ окна.

– Княжна… – обратилась к ней служанка. – Раз вы меня при языке оставили, могу спросить? – И, получив молчаливое согласие, прошептала: – Как вам матушка ваша?

В окне был виден кусочек площади. Мостовая изнемогала от нашествия мирян, новоградцы толкались, пытаясь проникнуть поближе ко входу во дворец. Понятное дело, все это сопровождалось недовольными криками. Мила повернулась к служанке и проговорила:

– Я… ты знаешь, я ведь не сразу поняла, кто передо мной. А как только узрела нашу схожесть, почувствовала наше родство – да что там! – услышала ее голос, ощутила что-то такое внутри, чего раньше никогда не испытывала. И пусть меня снедает скорбь, будущее мое туманно и сомнения эти терзают меня, тоски внутри нет совсем. Я как будто вмиг стала другой, но кто я теперь – не ведаю…

– То ли еще будет, княжна. То ли еще будет!

День в столице Буянского княжества был ослепительным: ни тучки, ни облачка. И особенно ярким он показался Сирин в то мгновение, когда она наконец покинула застенки и вышла на душную улицу. Дева вмиг сощурила глаза в надежде поскорее привыкнуть к свету. Ее преследовала одна безобидная напасть с самого детства: в родной Элладе солнце пылало беспощадно, кристаллизуя чистейшего оттенка лазурь на небосводе, но не жалея пастбищ и лугов и сжигая их свежую зелень в охристый пепел. А Сирин относилась к тем «счастливцам», которые от резкого света принимались чихать. Вот и сейчас, почувствовав предупредительную щекотку в носу, она стремительно поднесла палец к самым ноздрям, что, впрочем, не уберегло ее от громкого чиха. Раскрыв глаза, Сирин приметила темный силуэт прямо перед собой. Незнакомка вдруг заговорила:

– Как ты изменилась, девочка моя! И не узнать тебя.

Зрачки еще не привыкли к блеску погожего дня, фигура не обрела в ее глазах твердых черт, но глубокий голос из-под тени капюшона вернул Сирин туда, где жили сокровенные страхи и всепроникающее отчаяние. Сомнений быть не могло.

– Деметра…

– Ты не представляешь, чего мне стоило уговорить их отпустить тебя, Сирин.

Дева-птица наконец сумела рассмотреть свою богиню – спустя столько лет. Та ничуть не изменилась: те же цвета спелой оливы грустные глаза, впалые щеки, четкие линии, очерчивающие тяжелые скулы и подбородок, ломаная пурпурная нить недовольных губ на землистом лице. Высокий лоб прятался под той же черной тканью, что она носит, не снимая, с тех пор как…

– Как же мне жаль вашу дочь! Я так и не простила себя за то, что мы тогда не уследили…

– Брось. Не надо этих слов.

Богиня откинула край материи от лика, поднесла к самому носу один из пальцев, предварительно щелкнув крышкой объемного перстня, и сделала резкий вдох. Зрачки ее на секунду закатились за верхние веки, а сразу после на лицо сошла волна блаженства. Черты ее смягчились, уголки губ поползли вверх, и Деметра прошептала:

– Жалеть не надо, Сирин. Она сама. Сама захотела и сбежала с Аидом. Мне Гермес помог, отыскал ее, а она там, оказывается, живет в счастливом покое, пока я места себе не нахожу!

Деве-птице вдруг стало невыносимо тяжело дышать. «Как это “сама”?» Поверить в услышанное было решительно невозможно. От нахлынувшего бессилия Сирин оперлась о каменную кладку стены и обняла себя руками, будто тело ее настиг жар. Ее лучшая подруга, прекрасная Персефона по собственному хотению сбежала с Аидом – чудовищем из подземного мира. Да будь он хоть трижды царем того царства – сбежала за счастьем, а ей ничего не сказала!

– Но, знаешь, каритсаки му[37], я ее простила. Простила Персефону. Она же отчего мне ничего не поведала? Оттого что побоялась моего гнева, что я запрещать буду… Глупая!.. Но страдания заставили меня осмыслить всю мою жизнь, мои чаяния и поступки, понять, как я бываю жестока, даже с самыми близкими! И ты да и все дочкины сирены моей пощады не знали… Но то была не я! Горе заволокло мои глаза, потому и не ведала я, что творю, разум покинул меня, уступив место ярости и жажде отмщения… Только бы найти ее, мою Персефону любимую, дочь ненаглядную! Искала день и ночь, везде побывала, куда только ноги мои доходили… и вы тут вертитесь! Какие же вы подруги, раз за дочерью моей драгоценной уследить не сумели? Конечно, я сорвалась. Отправить под плаху велела. Но сжалилась от ваших обещаний да уверений, что, будь вы птицами, с высоты полета нашли бы доченьку мою в одно утро… Но не отыскали! А как же отыскать, коли она внизу с Аидом прячется!

Да, жестокости богине было не занимать. У Сирин пересохло во рту. Собрав последние силы, она оторвалась от стены и слабо проговорила: