Песни, запрещенные в СССР

По зеленым лугам и лесам,
По заснеженной царственной сини,
Может, кто-то другой или сам
Разбросал я себя по России.
Я живу за верстою версту,
Мое детство прошло скоморохом,
Чтоб потом золотому Христу
Поклониться с молитвенным вздохом.

Живописец Петр Капустин, друживший как с Агафоновым, так и с Борисовым, в одном из интервью обронил: «Борисову было абсолютно безразлично, как на него смотрят, как он выглядит со стороны. Он весь был соткан из страстей. Он знал, что он гениальный поэт. Он знал, что пишет для истории. Он знал, что он ничего за это не получит. Ему было абсолютно безразлично, как его воспринимают. Ему было приятно, что он знает себе цену и что цену ему знают многие его друзья. Валера Агафонов все понимал. Он знал, какой высоты поэзия Борисова и особенно его музыка. Борисов оказал огромное влияние на Агафонова как ситуационно, в смысле поведенческого плана, так и в смысле искусства».

Борисов не обладал ярким театральным артистизмом, присущим Агафонову. Он находился словно в тени Валериного таланта. Даже после смерти Агафонова, когда стали появляться его пластинки, творчество самого Борисова так и осталось неизвестным для широкой публики — до сих пор нет его дисков, не изданы стихи.

«Юрий Борисов был аутсайдером, жил на грани небытия. Не желая даже в малом зависеть от советской власти, жить по ее законам, Борисов сознательно лишал себя внешних примет социального успеха. Он был свободен и смел смелостью человека, которому нечего терять.

Снова деньги, пьянка, шутки,
карты и скандал.
У какой-то проститутки
нынче ночевал.

Эх, ты, пьяное раздолье:

пей да веселись.
У меня собачья доля
и пустая жизнь.

Я сегодня всем довольный —

денежный простор.
Завтра лягу спать голодный
под чужой забор.

Непогоду матом кроя

и всплакнув тайком,
я накроюсь с головою
рваным пиджаком.

Что вчера была моею,

проплывет, как дым,
той же самою аллеей
под руку с другим.

Все друзья меня забудут —

дружба иссякла,
и никто меня не спросит
про мои дела.

А пока гуляю рьяно,

денег не щадя,
томным блеском ресторана
радую себя.

Упиваюсь жгучей страстью,

ласку губ краду…
Завтра друга по несчастью
я себе найду.

Мне приснятся денег груды,

мрачные гробы…
Завтра выброшен я буду
за овин судьбы.

Но тем не менее бомж и зек Борисов не был люмпеном в культурном смысле. Он ощущал свою отверженность, будто идущий в последнюю атаку белый офицер или советский зек на лесоповале. Все герои его романсов — это загнанные в угол люди: “отступать дальше некуда, сзади Японское море”.