Песня первой любви

— А вот такой, обыкновенный, — говорим, — а ну-ка сними рубаху, у тебя на спине шрам должен быть.

Тот брыкаться стал. Хоть парень и крепкий был, но в несчастном беспамятстве своем стянули мы с него рубаху белую, разодрали при этом малость случайно и видим, елки-палки, — есть шрам!

Вот тут-то и опешили мы:

— Так ты, стало быть, Куншин все-таки!

А он шумит, грозит. Народ криком собрал, голосом нас выдал. Отвели нас в деканат. Собрание на другой день сделали. Треугольник группы — староста, комсорг да профорг — вето на нас наложил, и полетели мы из вуза, едва крылышки расправить успели.

Да, дела. И главное, спрашивают нас и удивляются: зачем да почему скандал учинили? Может, пьяные были, тыры-мыры, тыры-пыры. Нет, вот и не пьяные. Тогда почему же? Э-э-э-э-э-э, а просто все это, дорогие товарищи, просто как, извиняюсь, Колумбово яйцо, просто они — хулиганы и лодыри. Хотели они его (понял, советского преподавателя!) запугать, чтоб он им быстро-ловко зачетик поставил, а только не вышло у них ничего, потому что подонки современные они. Он их, плесень…

Ну а мы-то уж молчали. Неловко как-то признаваться было. Ах ты, распроклятый Куншин, что второй, что и первый. Сотрудники сатаны.

После этого печального события стали мы думать, как нам армии избежать. Вы уж извините нас, подлецов, но больно неохота три года «ать-два» делать и «налево», «кругом», «марш» тоже. В общем, как ни крути, а у меня мать-старушка, у меня на иждивении, а я соответственно ее кормилец, а у Саши случайно чахотка появилась, даже раз кровь горлом шла, а все от недоедания и переутомления в науках.

И стали мы совслужи за семьдесят рублей в месяц минус всякое к нам уважение ввиду нежелания продолжать каким бы то ни было путем систематическое высшее образование.

И вот шли мы улочкой морозной за кислородом проклятым и что-то повеселели.

Черт с ним, с морозом, когда рукавицы с шапкой есть и кровь молодая. Ай, да черт с ним. Я Сашу толкнул, а он отскочил, ногой трах-тарарах по дереву, и клочья мне за шиворот — белые, колючие, холодные. «Ой, хи-хикс!» Раздовольнехонький. Тут уж я тепло больше экономить не стал. Снежок лежалый из сугроба выхватил — и Саше прямо в физиономию. Призадумался он.

Так-то вот с шуточками и прибауточками народными добрались мы до подстанции, где газы жидкие в неограниченных количествах по безналичному расчету выдают.

Девушка там работала. Нина. Ее нехорошие люди проституткой звали, но нам такая формулировка ее поведения ой-е-ей как не нравилась. Дура-то она была, это уж точно. А все остальное от глупости: пергидроль, мушка самодельная на физии, клипсы — чего не натворишь. Так он же потом, кобель, закурит немецкую сигаретку с фильтром. «Да, вот какая такая она стервь», — говорит, а глазоньки-то уж блядские у него, у него самого. А остальные, что слушают, что рты поразевали: «Ну-ну… Это ж нужно… Прямо тсс, как не комильфо…»

Вот убивал бы гадов таких из автомата без малейшей жалости.

Я Нинке галантно говорю:

— Здорово, полупочтеннейшая скиадрома.

А Саша губами:

— Сип-сип-сип.

А Нинка:

— Ой, я усохну.

— Не сохни, — отвечаю, — кислород давай по безналичному для нужд.

А Саша:

— Да, э-э, девушка…

А она:

— Ой, я совсем усохну.

Кран открыла, шланг в баллон, дымится кислород. Дым белый, шип змеиный от кислорода идет, а она и не смотрит и не слушает, она на нас взирает, какие мы молодцы-петушки, Васи Теркины с мороза. И мы уже уходили, уже баллон с двух сторон за стылые ручки взяли, а она вдруг на крыльцо выбежала. Шаль набросила, рукой машет, а мне вдруг так горько стало, так больно. Думаю, пропадешь ты зазря, дура красивая, пропадешь…

Но я себя одернул, отнеся причину этой тихой грусти за счет тяжести баллона, за счет сорокаградусного мороза и вообще за счет этого чертова дня.

И тронулись дальше, захрустели по снегу. Молча идем, что-то думаем. Думающие люди-то мы, слышь? На все можем «нигил» начепить, а можем и не начепить. Это уж как возжелается.

Но смех-то смехом, а холод кусает, гадюка. Ручки эти будто в отрицательном пламени горели, прямо совсем отрицательно раскаленные, и, чтоб не нанести повреждения наружному кожному покрову, зашли мы погреться в гастрономический магазин, и Саша сел на баллон, чтобы не смущать народишко, который знай себе и знай снует и снует по магазину. Подходит мужичок в шапке. Одно ухо вверх, другое — вниз, как у овчарки нечистых кровей.

— Чё несете, ребята?

— А то несем, что тебе знать не положено.

— Тогда давай по рублику, что ли?

— Мы, может, сегодня масштабом выше, — закобенились мы поперву.

— Не свисти, — строго заметил мужик, и нам пришлось согласиться, что ж делать, не обижать же человека.

Саша хотел «гитлера» — емкость в 0,75 литра.

— Я, видите ли, вина давно не пил. Хочу. А то все водка да водка.

Но мы с мужиком его устыдили.

— Ты русский, — говорим, — или турок? Сейчас мороз, и надо водку пить, кто водку не пьет — изменник прямо идеалам.