Песня первой любви

И все стали во фрунт, и буфетчица, и судомойки, и кассирша, и посетители, и ложки, и стаканы, и бутылки пустые, и бутылки полные — все замерло.

А правофланговым был Саша.

Достал я наш синий баллон, р-раз, р-раз по крантику — и повалил белый кислородный дым, и разрумянились лица. «Ура!» — все кричат. «Слава!» — все кричат. Целуются все.

Армию я свою взял, всех, кто во фрунт стоял. Бутылки, буфетчицы, низкорослые вилки, мусорные урны, два районных битла — все в движение пришло.

Только одно по сердцу резануло: Нинки нет с нами. Она ведь не дура теперь, раз такая армия, а впрочем…

Позабудь, позабудь, солдат, про дом, ать-два!

Участковый, участковый нынче пущен на дрова!

Армия, и Саша — ротный.

А мужик взводный.

Дошли мы до НИИ нашего, армию в окопы, а сами вызываем Тумаркина, начальника.

Я ему говорю:

— Во избежание пролития давай с тобой один на один, как богатыри, по принципу Куликова поля.

Тот понимает, что конец ему и всей его лавочке настал, такую чепуху мне порет, кулачонками грозит. Тут уж осердился я:

— Ах, ты так. Тогда смотри: вот нас три колдуна. Мы руками трогать не будем ни тебя, ни заведение твое, которому так кислород требуется, а для чего — это мы и сами знаем.

— Да-да, — высунулся мужичонка, — никакая физика, никакая химия…

— Трогать не будем, а скажем лишь три слова, из которых одно нецензурное, и ты увидишь, что будет.

И мы сказали три слова, из коих одно — нецензурное, и зашатался дом, и молнии хлестать крышу стали, и все кирпичики, перекрытия разные стали превращаться из атомов в одну огромную молекулу, и я с радостью увидел, что это — этиловый спирт. А сотрудники все, кто хорошие, — превратились в голубей и полетели парить, напевая про себя песню Исаака Дунаевского «Летите, голуби, летите», а кто были плохие — превратились, стыдно сказать даже, в дерьмо, и Тумаркин был, извиняюсь, самая большая кучка. Новый удар, гром, Куншин появился, построилось в каре наше войско, я рукой махнул, да вдруг и упал бездыханный.

Ох, как башка-то утром разламывалась, господи боже ты мой! Мать плачет, ты, говорит, совсем дурной сын стал, непослушный. Раньше ты не такой был. Ну, я слёз мамашиных выносить не могу, ведь и у меня сердце есть, огромное сердце, я говорю:

— Это, мать, ничё, это так, случайно.

А у самого аж помутнение в глазах, ничего не понимаю.

Надел штаны, пальто и вышел на улицу. Трудовой народ кувать идет, и я вместе с ним. Только вдруг что-то как закружит меня, как толкнет.

«Ага, — соображаю, — остаточная деформация».

Народ на меня не то что с опаской смотрит, а вообще доброжелательно, как на родного. А навстречу мне и сам Саша. Важный, степенный, в очках. Деформация у него всегда пластическая. Остановились мы и так хорошо заговорили, что все беды за экран, за море-окиян уплыли, и безденежье хроническое, и бедокурство наше. Вот мама только все упрямилась, головой качала седенькой, укоряла нас, да потом и сама развеселилась: «Черт с вами, ребята. Ох, и озорники ж вы мои». И так хорошо мы о чем-то заговорили, что народ даже шаг притормозил: завидно ему стало, что не спешим мы кувать, а вот стоим, по-человечески беседуем и в трамвай не лезем, пуговиц своих-чужих не рвем и не суетимся…

И чтоб не смущать народ, пошли мы туда, где еще вчера наш НИИ стоял, где мы лаборантничали за семьдесят рублей минус всякое уважение.

Смотрим, ай, а он и сегодня на месте. И зазывает начальник Тумаркин нас к себе в кабинет, где кресло, его задницей вчера окончательно расплавленное, за ночь закристаллизовалось в форме того же кресла, и зачитывает нам приказ об увольнении по статье 47 КЗоТ за халатное отношение, нетрезвый вид и прочие каверзы.

Тут мы с ним немножко поборолись и добились, чтоб он изменил формулировку на «по собственному желанию», отчего и друзьями с Тумаркиным расстались, руки нам жал, напутствовал.

И вот идем по улице, думаем, куда пойти — учиться? Или работать? Кто его знает… А может, к сапожнику в пай? Он-то, поди, не умер еще, его ведь никакая физика, никакая химия не берет.

Легок на помине, и сапожник появляется, вполпьяна уже, а может, и на старых дрожжах, со вчерашнего… Сообщает:

— Русский народ, вишь, по двум законам живет. Один — бу сделано, а второй — … с ним. «Пить не будешь больше?» — «Бу сделано». «Уволим, ежели что еще такое». — «А ну и … с ним». — «Холодно. Пальто надо купить». — «Бу сделано». — «Эх, холода настали, а нету пальта». — «Ну и … с ним». Поняли, пацаны? Мы-то пока по второму закону поживем, а потом можем и по первому, это уж как возжелается.

И идем мы той же улицей, что вчера за жидким кислородом шли. Потеплело малость, снежок реденький стелется. А я все думаю: ну вот уволили нас — это ладно, но НИИ-то наш, распроклятый научно-исследовательский, взрывался вчера или нет — хоть убей не помню.

А больше никто об этом не думает. Поэтому одинок я на свете, как штырек проигрывателя посредине черной, черной, чернющей пластинки.