Песня Рахеро и другие баллады

Рассвет, как сера, жёлтый вновь лез на гор венец,
Деревня суетилась: что ж скажет теперь жрец?
Сойдя с своей террасы, подле вождя он сел,
Черны губы от жара, лицо бело как мел.
Весь в дрожи лихорадки с трудом себя держал,
Но твёрд был глас жестокий, и красный глаз сиял.
И вождь, жреца услышав, был удовлетворён,
Призвал он храбрых воинов и барабанов гром.
Оружие из хижин каждый храбрец достал,
Согнали вместе племя, и страх меж всех гулял:
В торжественных одеждах, но сухи языки,
И бегали их взгляды, и дёргались зрачки.

И вот в священном месте велик и мал собрался,

Под тенями баньяна звук праздника поднялся:
Безумна боя дробь, и быстр песни лад.
И солнце плыло выше, и поднялся пассат[45]:
Проснулись, опахалами верхушки пальм шумят
Поверх голов в венках, в нарядах что стоят,
Бросая тени пауков, брилльянтами кидаясь.
И барабанов сорока шёл бой, в один сливаясь,
И пела тысяча сердец, все – хором, в унисон,
Был быстр, как бег, той песни ритм и утысячерён.
На печи глядя, старики облизывали губы,
Молодки, на парней лупясь, смеялись громко, в зубы.
Как пекарь душной ночью, пока весь город слеп,
Один мешает тесто и вылепляет хлеб,
Так запах тел, касанье и страсть в своём в запале,
И близость духов смерти сердца людей погнали.

И вот в сердцах уж холод, и вот уж в членах дрожь,

Пусты стоят корзины, откуда мясо всё ж?
Ведь весь народ собрался, и печи уже жгут,
Средь тысячи поющих есть девять, что умрут.
И вот внезапный шок: взмах булавы и крик,
И с краю от толпы один из них уж сник. <8>
Уменьшен клан, на ужас и торжество разбит:
На ужас тех, кто рядом, восторг – кто будет сыт.
Безумьем барабаны ускорив беспощадно,
Элита на террасе слюнявит пальцы жадно.
И снова, и опять в толпе, что снизу бьётся,
И снова, и опять крик смерти раздаётся.
И раковины кромкой под дым печей и пар
Мясник дьвяностозимний тела те расчленял.
И тихо, по порядку, к столу, что перед ним,
Достойные их мира один шли за одним.
И очередь груженых носильщиков в рядах
С последними запасами из фруктов на плечах.
По старому канону, все жертвы – для элит,
А фрукты – для народа, сегодня каждый сыт.
Вот вымочена кава, какао льёт рекой[46],
Теперь настал час танца для тех, кто был живой.
У всех в сердцах веселье, венки на главах их,
Расслаблены, кто выжил, – все, кроме восьмерых[47].
И только жрец с вождём ведут свой разговор:
«Тебя то завтра ждёт, – в глазах блестит задор –
Дитя отбросов, Руа, презренная ты грязь,
Тогда умрёшь ты завтра, раз избежал сейчас».

Вдали от рощ долины, где птиц напев лился,

Отвесом от деревьев горы лик вознесся:
Отвесом голой выси, громадных загород
Подорван и расколот вне плана, от щедрот.
И радугой рассветной их бровь расцвечена,
Закрыта скал короной и звёздам не видна.
И там, и тут в той щели деревьев кривь стоит,
И бородой сребряной ручьёв вода бежит.
Над головой потоки, журча, один сливают,
И тонким вечным спреем всё ниже поливают.
Темно там было Руа, там в полдень света нет,
И холодно, и влажно, и зелен камня цвет.
И Руа в этой яме (уж проклят, что заполз)
На камне среди речки сидел и просто мёрз.

«Расщелина теней полденных, бесшумных водопадов, –

Пел Руа, его тихий голос беззвучным эхом падал. –
Расщелина тенистых скал – темница для меня,
Какую жизнь подаришь ты для сына света дня?»

Поднялся Руа, подошёл к отверстию щели,

Увидел море и леса, дома людей вдали.
Раздольно продувал пассат, и он его вдохнул,
Тот лодки в море нагибал, в лесу деревья гнул,
Как Моисеевой клюкой, средь рощ нашёлся брод,
Как будто ветер через лес тянул его вперед,
Пассат притих, услышал он протяжной песни вой
Издалека, под чёткий ритм и барабанов бой.

И руки ласточки крылом стучали в барабан

И били, ускоряя пульс. «Отсчёт несчастью дан, –
Так Руа горько прокричал, – тот звук печален мне,
Сюда забрался высоко, где места нет волне!
И в песне горе слышу я! Певцы могилой дышат,
Стал барабаном бой сердец, тех, что уже не слышать.
Дом, где я рос! Но больше нет, уж годы те прошли,
Нет больше эха, где был рад, и слёзы где текли,
И Руа уж не будет там, как в море солнца свет,
Не ждут его людей глаза, руки друзей уж нет».

Весь день от места торжества бой с песней доносились.

Спустился вечер, колесом огня светило скрылось.
Ночь, приходя, глушила звук и тени убирала,
То место, Руа где стоял, всё тишина объяла.
Но так же слышен праздник был, и музыка звенела,
Всё так же танцевал народ, толпа всё песни пела.

Теперь на остров ужас пал, из всех углов дышал,

Со всех теней от всех ветвей, во всех кустах стоял.
И до кромешной темноты охотник из людей
Спешил, аж высунув язык, в свет хижины своей.
«Тахея, ты пришла ко мне!» – «О, Руа, Руа мой!»
И холод – от мук ужаса и от росы сырой,
Тахея, волосы густы, из темноты прям в руки
Тахея прыгнула к нему, и отступили муки.

«Любимый, Руа, посмотри, что принесла любовь,

Пришла – увы! – быстрей назад я возвращаюсь вновь,
Назад, увы! Ведь в эту ночь под песни с барабаном,
При свете многих факелов, без сна гулять всем кланом,
Тахея благородная, дочерь вождя и жрицы,
Должна сидеть на празднике, с толпою веселиться».
И то сказав и подтянув подол одежды разом,
Она рванула в лес стремглав, невидимая глазу.
Ночь над островом и морем раскатала шторы звёзд,
Но затем беда проснулась, и восток забор обнёс,
И рассвет, жёлтый, как сера, прыгнул на гору опять,
И рассвет в той тёмной яме чудом света стал вставать,
Пальмы высоко застыли пред приходом света в мир,
Только ухо резанули звуки с берега, где пир!
Словно летним днём погожим в окна муха залетит
И несётся быстрым бризом, раздражающе гудит,
Или, как зимою, с поля выгонит мороз полёвку,
И она шуршит под полом, в доме копошась, плутовка.
Так и звук от того пира, что был ночью приглушён,
Стал назойливой досадой, снова утром раздражён.