Песня цветов аконита

"…Они снова пришли — со словами о мире. Их речи всегда учтивы и холодны, как подземные родники, и столько же неведомого в них. И сами — холодные, прямые и тонкие, словно копья. Хорошие воины, хоть и тонкая кость. Опасны. Говорят, те, что на западе, за их землями, воюют с помощью отравленной стали. Эти же — сами яд.

Вожди синну брали в жены их дочерей и сестер. А они брали лишь полукровок, словно зазорно влить в свою семью чистую кровь людей Огня, тех, кто может ходить по углям.

А после приехали двое. Дочь моей Шафран — и мальчик, теперь ее муж, тоже не чужая кровь. Внучку я не видел не разу, а его в десять лет увезли эти надменные. Долго смотрел я на внучку. Ээээ… Разве это дочь Шафран? Дочь Шафран деда бы обняла. А эта и на ковриках узорных у священного очага сидела, и сладкое молоко пила, и в степную даль смотрела, где ковыли, а все холодная, совсем чужая.

Подарки они привезли богатые, и мы им лучшее отдали — сбрую конскую дорогую, луки, женщинам — плетеные занавески, браслеты. А потом они уезжали — и тут девочка эта так глянула, совсем маленькой показалась.

Ох, как было мне жалко дочь — а внучку и того жальче. Обижают ее там, что ли? С виду не скажешь — такая нарядная, держатся с ней почтительно. А глаза тоскливые, темные…

Так и уехали".

Столица

Тооши не был хорошим наездником, в седле держался с трудом, но упорно пытался ездить верхом. Родные уговаривали его передвигаться в паланкине — он упрямо отказывался, и даже во время быстрой езды пытался сопровождать повелителя. Получалось неважно. Но Тооши упорства было не занимать, хоть ясно — давно прошла юность, и нет смысла пытаться достичь невозможного.

Первые дни весны не баловали теплом. На чахлой траве лежал иней, лужи и ручейки не спешили расстаться с толстой ледяной коркой. Случилось — лошадь Тооши поскользнулась на льду. Горе-всадник не удержался в седле. Смешно упал. И не встал.

…Лицо было — удивленное.

В доме повисла тишина, ощутимая, на губах оседающая неприятным сладковатым привкусом; и словно их всех закопали в землю живьем, и скорее чудился, нежели угадывался, запах черных свечей нээнэ-хэн. Йири кожей чувствовал смерть. Почудился смех караванщиков. И тогда испугался, так, как там, у телеги, во время нападения: еще немного — и непоправимое произойдет.

«Это я приношу несчастье…»

Фигурка в углу. Слишком большие глаза. Лицо в тени кажется серым. Может, и вправду подросток до смерти напуган.

— Кто посмел впустить тебя?

Ах, да… так положено. Как всегда…

— Мой господин… — кажется, сейчас задохнется.

— Прочь! — повернулся спиной. А за открытым окном — солнце. Оно не спешит садиться. Впрочем, в случае его смерти солнце село бы раньше. И, наверное, пошел бы дождь.

Шорох сзади. Он? Или все же — она? Все на одно лицо… поднялся на ноги… Смотрит. Смотрит, не отрываясь.

— Я велел тебе уйти.

— Позвольте… мне сейчас нельзя уходить. Пусть… я потеряю жизнь… потом.

Благословенный почти растерян. Ему нечасто возражают даже родные.

— Ты в своем уме?!

Того почти не различить, совсем белый, теряется на фоне бледной занавески. На лице ужас, будто яссин —змею перед ним держат, будто дышать осталось — минуту. Но он смотрит. Ах… это тот… какая-то история с девочкой… я простил его тогда… забавные у него сказки… Это воспоминание немного смягчило Благословенного.

— Уходи. Ты не нужен здесь.

— Нужен. — Прижался спиной к стене… потом качнулся вперед — так бросаются на острие.

— Ты считаешь, что знаешь лучше меня? — он чувствует уже только усталость. И пустоту. Звенит тишина, одинокой отчаявшейся пчелой кружится у виска. Но человек произносит слова — это немного оттягивает тяжелое, сосущее нечто. Молчать — значит упасть туда. И какая разница, кто с тобой говорит?

— Лучше всех сумеешь обо мне позаботиться?

— Не знаю. Но мне нельзя уходить. Он… был вам дорог.

Словно холодной водой в лицо…

— Да что ты понимаешь, ребенок?

— Я знаю, каково это — терять…

— Тихо! — И, чуть позже, скорее, себе самому: — Ты думаешь, они слышат нас?

— Нет.

— Почему?

— Мой господин… вы не слышите голоса тех, кто намного ниже. Вы стоите НАД ними. И они стоят выше нас. Слышат нас только айри…

— Даже потомков Солнечной Птицы?

— Простите… Для Творца есть ли резон нарушать законы жизни?

— А ты смел… Равняешь меня с простолюдином?

— В вопросах жизни и смерти — да, господин. У вершителей судеб своя судьба и огромная власть, но и они умирают.

— Почему ты уверен, что умершим нет до нас дела?

— Иначе они были бы слишком несчастны.

— Но они хотя бы способны прощать. Так говорят…

— Скорее, они просто не помнят обид…

Мальчишка — Юкиро не помнил сейчас его имени — снова опустился на пол, повинуясь жесту-приказу. Он больше не решался открыто поднимать взгляд и смотрел сквозь упавшие пряди, но иногда вскидывал голову, и слова вырывались хриплые, по-северному протяжные — он был очень испуган, но забыл про свой страх. Так же, как Благословенный забыл его имя.