Песня учителя

Проснувшись утром, Лотта надевала джинсы, футболку и кроссовки, пила кофе, завтракала, готовила на обед салат из тунца и яиц, садилась в автобус, доезжала до стадиона и сортировала старую, поношенную, грязную и иногда зловонную обувь. Вместе с ней работали постоянно меняющиеся и очень разные люди, потому что перед тем, как отправиться в лагерь для беженцев, волонтеры должны были проработать не менее пяти дней на сортировке. Лотта осталась в обувном зале; здесь, среди обуви, она чувствовала себя дома.

Некоторые, работая на сортировке, хотели спасти мир или его обломки – так казалось Лотте, но были и те, кто, судя по всему, спасал себя и свои собственные обломки, а некоторые пытались избавиться от стыда и мук совести, и Лотта старалась смотреть на них со снисхождением, потому что знала, каково это. К тому же если сегодня некий пенсионер приезжал сюда, чтобы отвлечься от грустных мыслей после смерти жены, то спустя несколько дней целью его работы становилось помочь беженцам. Парень, который, как решила Лотта, явился сюда лишь ради строчки в резюме, и женщина, явно упивавшаяся собственной жертвенностью, спустя всего день готовы были разрыдаться от мысли, что ботинки, которые они сортируют, окажутся на ногах бедняг, вынужденных зимой ночевать под парижскими мостами. А пожилая женщина, которая, как думала Лотта, словно отдавала часть себя, теперь рылась в груде обуви, как будто силясь себя найти. Лотта знала – ничто не происходит бесповоротно, раз и навсегда.

Ей было дико вспоминать, как всего три недели назад она полагала, будто способна написать песню волонтеров.

Она молча сортировала обувь, в темноте возвращалась домой и крепко спала, но себя не забывала даже во сне. Порой где-то вдалеке раздавался голос, которого она не понимала. Как будто что-то хотело до нее достучаться, но не предпринимало никаких действий, а пока однажды ночью песня волонтеров не сложилась сама собой:

Нынче заяц, завтра утка,
Нынче правда, завтра шутка,
Нынче лечишь боль ты в сердце,
Завтра сыплешь раны перцем.

Не шедевр, но отлично подходит, чтобы под нее сортировать обувь, как раз по паре на строчку.

Дочь постоянно писала ей, причем все чаще и чаще, но подробно отвечать у Лотты не было ни времени, ни слов, и она ограничивалась парой фраз. У нее все в порядке, волноваться не стоит.

Однажды во время обеда к ним забежал парень-швед, тот самый, что заканчивал педагогический институт в Гетеборге. Он несколько недель провел в лагерях беженцев, а теперь возвращался домой, но сперва хотел попрощаться с Эйрини Прекор. Увидев, что Лотта по-прежнему здесь, он удивился.

– Ой, я и не ожидал, – сказал он.

Швед взахлеб рассказывал о том, что ему довелось пережить. Он организовывал футбольные матчи между командами беженцев, затевал разборки с лагерной мафией и открыл что-то вроде магазина, где беженцы могли примерить обувь и одежду вместо того, чтобы толкаться возле контейнеров. Электростанция в лагере работала настолько скверно, что беженцам приходилось самостоятельно чинить ее, а во время дождя их могло убить током, даже если они просто выходили погулять. Многие пробыли в лагере много лет, так и не получив убежища ни в одной из стран.

– Это несправедливо, – дрожащим голосом заявил он, ведь сам-то он в любой момент может вернуться в Швецию.

Лотта поняла, что остаться среди обуви было правильным решением.

Тем вечером она решила выбраться в ресторан. Она вызвала такси и попросила отвезти ее в хороший ресторан у порта. Воздух был мягким, темнота – ласковой, соленый морской воздух обдувал ей лицо, за окном замелькали огни и неоновые вывески, и Лотте почудилось, будто она попала в очередной отпуск из прошлой жизни.

Она вышла у расположенного прямо на берегу ресторана, ее провели за столик неподалеку от променада, и Лотта заказала бокал белого вина. Море поблескивало свинцовой серостью, отдыхающие с мокрыми после купания волосами неспешно шагали мимо. По променаду двигалась толпа туристов из Северной Европы – легко одетые, слегка навеселе, туристы всех возрастов поднимали безнадежную греческую экономику. Здесь, в свете фонариков, их принимали с распростертыми объятьями.

Возможно, оттого, что Лотта все свое время посвящала сортировке обуви, она сейчас обращала внимание на то, что для других оставалось незамеченным – на группки молодых мужчин с сигаретами, топтавшихся дальше на пляже, там, где фонарей не было, возле рыбацких сетей и мусорных контейнеров. Их лица подсвечивались лишь тусклыми огоньками сигарет, но кто эти мужчины – сирийские ли беженцы, североафриканские авантюристы или греки, у которых на ресторан нет денег, – Лотта не знала. А вот африканские женщины, торгующие деревянными фигурками и украшениями, – видимо, нелегальные беженки, потому что при появлении полиции – а происходило такое довольно часто – они убегали и прятались.

Вернувшись на такси домой, Лотта поужинала привычными макаронами и легла спать, предвкушая, как утром поедет на склад.