Песочные часы

Представляется не сарай, а домик, где живут мои дедушка с бабушкой, которых я так никогда и не увидела: их убили немцы в Радомысле под Киевом. Мама хранит фотографию, на которой они сняты со всеми своими детьми — у них было восемь детей. Бабушка седая, в темном закрытом платье с длинными рукавами, сидит боком на табуретке, руки сложены на коленях. А дедушка сидит свободно, по-хозяйски, на нем косоворотка с вышитым воротничком, у него волевое, крепкое, властное лицо, светлые, прямо глядящие в аппарат глаза, щеточка усов. Он был в своем городе уважаемым человеком, издателем газеты «Радомысляне».

Ехали бояре, кошку потеряли,
Кошка сдохла, хвост облез,
Кто промолвит слово,
Тот ее и съест!

Легкое коротенькое платье вздувается пузырем от теплого ветра, который дует из подворотни, телу приятно ощущать этот ветер и крылатость, летучесть ситцевого платья, прикосновение его к голым ногам, обутым в легкие коричневые сандалики с узким ремешком-перемычкой. Хочется бегать, прыгать, играть в жмурки, «замри!» «Штандер», «12 палочек», «Тише едешь — дальше будешь».

Осенью двор покрыт опавшими кленовыми листьями. Они устилают асфальт и землю в палисаднике толстым слоем, по ним можно идти как по мелкой воде, разбрызгивая листья в разные стороны. Они падают на балконы и подоконники, медленно плывут по воздуху, покачиваясь и плавно взмывая, как бумажные самолетики. Рыжеусый дворник Антон сгребает их в большие шуршащие кучи, а мы с разбегу прыгаем в них, как в сено.

А зимой двор завален снегом, таким чистым, что его, скатав в комочек, можно есть как мороженое, что, конечно, строго нам запрещается.

Антон деревянной лопатой закидывает снег за низенький забор палисадника, отчего посреди двора вырастает снежная гора с крутыми обрывистыми краями. Сунув мысы валенок в округлые кожаные ремешки коротеньких лыж, я взбираюсь на эту гору, увеличенную воображением до размеров настоящей горы, иду круг за кругом по верху, боясь сорваться, преодолевая воображаемые опасности, и мысль, что всё это понарошку, делает особенно захватывающими все придуманные мной приключения.

Вот все выходят из своих подъездов, и каждый произносит, как пароль:

— Кто гуляет?

И начинается гулянье. Мы уже в снегу, и в валенках снег, и за шиворотом снег, но так весело валяться, ворочаться кучей малой, снова и снова взбираться и скатываться с горы, которая становится всё раскатаннее и положе, под нестрогие крики Антона:

— А вот заставлю самим всё убирать!

Рано темнеет, зажигаются лампочки над подъездами.

Идет по двору сосредоточенный Борис Евгеньевич Захава — «Наташкин папа».

Выходит из своего подъезда черноокая, медлительная Анна Алексеевна Орочко — «Женькина мама». Медленно и торжественно, весь погруженный в предстоящий спектакль, проходит Иосиф Моисеевич Толчанов — «Алешин папа». Пролетает всегда в чем-то развевающемся, трепещущем красавица Цецилия Львовна Мансурова. Шествует вельможный академик Виктор Алексеевич Веснин в шубе с бобровым воротником и в бобровой шапке. В ответ на наше «здравствуйте!» (нам очень нравится здороваться с Весниным — это у нас ритуал) он снимает шапку и вежливейшим образом кланяется нам, дворовой ребятне, и не рассеянно-безлично, а каждому в отдельности. Торопятся на спектакль Вера Константиновна Львова, Леонид Моисеевич Шихматов — «Валькины мама и папа», окликают нас, отряхивают, призывают к тихим играм — мы не видим, не слышим, мы отделены от благоразумия взрослых, как отделена волшебная сказка от необходимости мыть руки перед едой.

Мы роем в снегу пещеру с толстыми сводами и узким длинным лазом. Там, внутри, таинственная темнота, и там тепло, потому что нет ветра и надышали. Только заледенели коленки и онемели руки в мокрых, тяжелых от налипшего снега варежках. Мы бежим греть руки в третий подъезд. Там двойные двери и между ними высокая горячая батарея. Мы кладем на нее варежки, суем онемевшие руки между ее ребрами, прижимаем к ним мокрые, озябшие колени. Валя рассказывает, какую книжку она сейчас читает. Мишка перебивает: это что, вот Кирка рассказывал!.. Кирка — его старший брат, военный переводчик. Он видел немецкую кинохронику про фашистский концлагерь. Как из наших пленных выкачивали кровь для их раненых.

— Как! Всю?!

— Ну да!

С этого момента я надолго заболеваю Мишкиным косноязычным, но зримым рассказом, представляя себе снова и снова обескровленного человека, который пытается встать и — падает, потому что фашисты выкачали из него всю кровь. Этот человек начинает существовать в моей потаённой жизни, я отчасти сама становлюсь этим человеком, я умираю, меня спасают… Прижавшись к батарее, я жадно впитываю Мишкин рассказ, злясь на Валю с ее уточняющими вопросами и на Аню, нетерпеливо влезающую со своим: «Это что, а вот нам рассказывали!»